Страница 22 из 122
А позади, за ушами-скобами, на казённике шла плотная беспробельная надпись, которую Кузьма с трудом разобрал: «Божиею милостию повелением государя и великого княза Феодора Иоанновича всея Руси слита бысть сия пушка лета семь тысяч девяносто осьмого[22]. Делал пушечный литец Ондрей Чохов».
— Знатный литец! Таку лепоту содеял, что и для пальбы, и для любования пригожа. Знай наших! — с одобрение ем оценил работу Кузьма, отступая на шаг, чтобы охватить одним взглядом диковину.
Близкий топот копыт заставил всех настороженно обернуться к дороге. Из-за поворота, скрытого лесом, на взмыленном коне вылетел Микулин. Неуёмная горячность лишала его всякой осторожности. Рассвирепев от долгой задержки пушкарей, голова, не раздумывая, в одиночку помчался к ним. Пушкари повинно потупились, ожидая неминуемого наказания. Но Микулин, с изумлением увидев среди них Кузьму, сам не зная почему, вдруг остыл и смешался.
Вздыбив коня, он легко соскочил на землю, вплотную подошёл к пушкарям:
— Ночевать тут мыслите, раззеваи? Войско уж за версту ушло, а вы копошитесь.
— Колесо вот соскочило, буди оно неладно! — смущённо объяснил задержку и почесал в затылке пожилой пушкарь. — Мигом приладим.
— Загробите пушку, а ей цены нету. Сам Михайло Васильевич Скопин про неё ведает. Хошь все костьми лягте, а пушка чтоб цела была! — Он уже хотел вскочить в седло, но не выдержал, резко обернул своё остроскулое жёсткое лицо к Кузьме: — А ты, обозник, чего тут? Всё не по времени на глаза лезешь.
— Замешкался тож, — с неизменным спокойствием отвечал Кузьма, будто вовсе не замечая неприязни в голосе стрелецкого головы.
— Обоз у тебя без догляду, а ты тут.
— И ты, голова, зрю, не у войска, — усмехнулся неуступчивый Кузьма.
Каменные желваки заходили на скулах Микулина, в глазах полыхнуло бешенство. Он со злостью хлестнул плетью по сапогу.
Но тут оглушительный залп грянул из лесу. Испуганно взвились и заржали кони. Двое пушкарей, схватившись за грудь, повалились в грязь. С предсмертным храпом рухнул конь Микулина. Заверещав от страха, Гаврюха прянул к лошади Кузьмы, взлетел в седло и бросился наутёк. За ним рванулась конная пушкарская шестёрка. Протащив накренённый станок с пушкой сквозь придорожный подлесок, она вынесла его на вязкую стернистую поляну. Устремившись дальше, в крутом повороте с маху всадила пушку в огромный стог и, вжимая её туда всё более, заметалась и забилась, не в силах высвободиться от упряжи.
С диким рёвом и свистом из-за деревьев выскочили пешие казаки. Управиться с горсткой ошеломлённых ратников им было вовсе не трудно. Порубанные саблями повалились другие два пушкаря.
Только Микулин и Кузьма, встав спиной к спине, отчаянно отбивались от наседавших на них врагов.
Копьём пробило кольчугу Микулина, остриё вонзилось в правое плечо, и голова перехватил саблю левой рукой. Тяжёлый удар прикладом пищали сбил с ног Кузьму. Микулин остался один. Однако он и не помыслил просить о пощаде. Налетевший на него воин в богатых доспехах и с пышным султаном на сверкающем, с золотыми крылышками по бокам шлеме, захрипев, свалился с пронзённым горлом.
— Пана хорунжего загубил, пёс! — раздался негодующий крик, и полдюжины сабель разом вонзились в Микулина...
Первое, что услышал очнувшийся Кузьма, был разбродный шелест листвы. Кругом стояла тишина. Грудь разламывало от удара, и дышать было больно. «Вот она приспела, беда, не обманулась Татьяна, провожаючи в дорогу». Не то тяжкий вздох, не то всхлип послышался рядом, и Кузьма повернул голову. Хрипел жестоко иссечённый и теряющий последние силы Микулин.
Они лежали вдвоём под молодыми берёзками, куда их, видно, оттащили с дороги. Лицо стрелецкого головы было бело и отрешённо, намокший кафтан на груди сочился чёрной кровью.
Жалость резанула сердце Кузьмы. Он через силу подвинулся ближе к Микулину, приподнялся на локте и склонился над ним.
— Слышь, Андрей Андреич, — позвал он запёкшимися непослушными губами, — попрощаемся.
Микулин открыл затуманившиеся глаза, мучительным гаснущим взором посмотрел на Кузьму.
— Не стать... — сглатывая напирающую из горла кровь, еле слышно вымолвил он, — не стать вровень нам...
— Едину же участь делим, — оторопел Кузьма, сражённый предсмертной укоризной Микулина.
— Про... дана Русь ворам... за посулы... Попомни, воля вам... пущей неволей обернётся... Себя из нутра поедать... станете...
Изо рта Микулина ручьём полилась вспененная кровь, он судорожно дёрнулся и затих.
Неясные слова головы обескуражили Кузьму. Но тут же он и уразумел с горечью непримиримую микулинскую мысль об уготованности несогласия меж людьми.
Кузьма печально смотрел на перекошенное смертной судорогой, остывающее лицо Микулина. Не услышав от стрелецкого головы ни единого доброго слова, Кузьма всё же не испытывал к нему враждебности. Несмотря ни на что, Микулин остался честным и отчаянно храбрым воином, а это присно почиталось на Руси.
— Околел, пёс! — вдруг совсем рядом раздался насмешливый голос.
Кто-то небрежно пнул жёлтым сафьяновым сапогом тело Микулина.
Кузьма поднял голову.
— Пан Лисовский, пан Лисовский, — раздались голоса.
Рысья шапка с цапельным пером на миг качнулась над Кузьмой. Он увидел хмурое, исполосованное шрамами, до мореной бурости обветренное и прокалённое лицо. Встав над Кузьмой, Лисовский задумчиво пощипывал ус, словно запамятовал, для чего сюда подошёл, и смотрел не на пленника, а поверх него — на жёлтую, уже готовую осыпаться листву молодых берёз. Позади пана прямиком через редколесье быстро проезжали его конники.
Постояв, Лисовский исчез, будто примерещился. А вместо него явился Гаврюха, Спустя некоторое время выструганными наспех копалками Кузьма с Гаврюхой отрыли могилу на окрайке поля близ дороги. Тут и углядел их отъехавший от обоза на розыски старик Ерофей Подеев. Телега у него была порожняя, потому как свой груз он перевалил другим, и уже втроём мужики сноровисто свезли к яме закинутых в кусты мертвецов и даже съездили за телом несчастного гонца, которому не суждено было доставить до неведомой любушки нежного послания.
Выше чёрного люда ставил себя Микулин при жизни, лёг рядом с ним по смерти.
Похоронив всех, мужики перекрестились у свежего глинистого холма, вспоминая отходную молитву и умиротворяя души тем, что по-людски исполнили христианский долг, повздыхали молча и надели шапки.
— Ну, Минич, пора ехать, — сказал Гаврюха, подводя к Кузьме его конька.
— А пушка?
— Наша ли печаль!
— Чья же? Мы за неё ныне в ответе. Ночь тут переспим да и за колесо примемся. Такое добро грех оставлять, коль в нём большая нужда у войска.
— Так то у войска! Нам и своих мук достанет.
— Ступай, я тебя не держу, — чуть ли не шёпотом досадливо молвил Кузьма и отвернулся от Гаврюхи.
Седые пряди в одночасье означились в его бороде, лицо оставалось хворобно смурным и скорбным. Он никак не мог избавиться от тяжких дум, сызнова переживая схватку с казаками Лисовского, смерть Микулина.
С хрипом и стонами, надрывая жилы, обливаясь едучим потом, до колен увязая в земле и беспрерывно понукая двух запряжённых лошадей, они чудом выкатили тяжёлую пушку на дорогу...
Уже на другой день к ним стали прибиваться всякие тягловые люди. Они сразу угадывали старшего, подходили к Кузьме, кланялись ему в пояс и вопрошали:
— В каки пределы путь держите?
— В православные, — отвечал осторожный Кузьма.
— Знамо, в православные. С которыми воевать-то собираетесь?
— Ни с которыми. Не ратники мы.
— А тады пушку пошто тянете? Неспроста небось? Для надобности, чай?
— Для надобности.
— Вот и мы глядим, для бранного дела. А ныне-то народишко всё к Скопину гребётся, и вы, верно, туды, к Михайле Васильичу.
— Куды люди, туды и мы.
— Вишь, по пути нам. Не примете ли к себе?
22
1590 года.