Страница 102 из 122
Кто-то сглазил удачу лихого казацкого атамана. Не было ему везения в последнюю пору. Не смог он сладить с нижегородской ратью и помешать ей, не смог расправиться с Пожарским, не пресёк смуты в своём войске — и зашаталась твердь под йогами. Многие, верно, пальцами указывали: не важно ему Москву вызволять, а важно гордыню тешить. И великий в таборах раскол учинился.
Сведав, как честили и поносили его на майдане, после улик Хмелевского, атаман так искусал губы, что кровавая пена пузырилась на них, когда он в неистовстве нахлёстывал коня, спеша из Заяузья в таборы. В пух и прах готов он был разнести весь обжитой стан, что за долгие месяцы опостылел ему. И первого встречного изрубил бы он на куски, попадись тот под горячую руку.
Всем нутром чуял взбешённый атаман, не добиться теперь ему перевеса в таборах и не главенствовать там, коли подойдёт со своим ополчением Пожарский. А он подойдёт вскоре — уже его родич Лопата с тысячным полком подступает к московским стенам, чтобы встать рядом с Дмитриевым.
Не по своей охоте, а по жёсткой принуде земских воевод уже пришлось бы воевать вольным казакам. Не потерпят они уготованного ярма. Надобно сберечь для себя кого можно. Сберечь, чтобы воротиться, когда Пожарский с Ходкевичем обескровят друг друга.
Уже настала ночь, и преданные есаулы с чадящими факелами метались по таборам, поднимая приверженцев атамана. Целыми станицами прибывали казаки к месту сбора. Широкое поле быстро заполнилось. И прыскучей стаей рванулись они от не взятых стен Московского кремля, увлекаемые отчаянным атаманом.
Как бывает ночами в конце июля, погремливало с мглистых небес, а то и оглушало крутыми раскатами грома, резко вспыхивали молоньи, озаряя всю глубину далей и срывая испуганных птиц с гнёзд. Судорожно метались крылатые, натыкались на всадников и падали под копыта коней. Бежал впереди конницы обезумевший русак, покуда не свалился замертво.
Жуткая была ночь. Казалось, в адову бездну несёт скопища взмыленных коней с их шальными седоками.
В Коломне Заруцкий не хотел задерживаться. Второпях собрали все телеги в посаде. Спешно наваливали на них обильную поклажу.
Стегая плёткой по сапогу, атаман обходил царицыны покои, подгонял челядь, которая уже не таскала узлы к дверям, а приноровилась выкидывать их из окон.
На глаза Заруцкому попались небрежно вытряхнутые из ларца на стол бумажные свитки. Это были различные послания и грамоты. Атаман взял один из свитков, развернул. Ему не довелось обучиться чтению, но он сразу признал руку думного дьяка Васильева и вспомнил зачинные строки:
«Государыне царице и великой княгине Марине Юрьевне всея Русии и государю царевичу Ивану Дмитриевичу всея Русии холопи ваши Митька Трубецкой, Ивашко Заруцкой челом бьют...»
Атаман с отвращением покривился, скомкал бумагу и бросил в угол. Не хмель беда — похмелье.
В проходе с косящатым слуховым оконцем он наткнулся на Мело. Свет, пробиваясь через слюду, рдяным лучом горел между ними. Но не этот луч, а незримая черта всё ещё разделяла их.
— Ты готов встать на путь истинной веры? — не отрывая от Заруцкого пытливого взгляда, спросил монах.
— Да, отче, — нагнул голову атаман.
— Я обвенчаю вас с Мариной. И затверди, агнус деи[82]: отныне ты Дмитрий, царский сын.
— Казаки не поверят сему.
— Своим молви, что лукавишь для их же блага, дабы той хитростью умножить войско. Ложь сотен скоро становится истиной тысяч.— И воздев длань, Мело зашептал по-своему: — Бенедико вое ин номине патрис эт филии, эт спиритус санкти[83]...
Марина вопрошающе глянула на Заруцкого, когда, оттолкнув слуг, он подсаживал её в карету. Благосклонный кивок атамана несказанно обрадовал шляхтянку. Они уже могли обходиться без слов, если близко оказывались чужие уши.
Проследив за кормилицей, которая с маленьким Иваном на руках садилась в подъехавшую колымагу, Марина блаженно призакрыла глаза: и любовник и сын были теперь с ней.
Как самая надёжная и безупречная стража, стояли поодаль пастыри в тёмных сутанах.
Поезд царицы тронулся следом, и Марину уже нисколько не беспокоило, какой разбой творится позади в оставленной Коломне. Это ей припомнят потом, когда она вновь, но уже не по своей воле очутится тут.
А покуда пухом стелилась мягкая от пыли дорога. И клубящимися столбами поднималась и висела пыль за повозками и конницей в знойном недвижном воздухе.
В числе самых последних выехал из разорённого города Семён Хоненов. Обсыпанный пылью с головы до ног, потный, грязный, он с остервенением нахлёстывал мосластую лошадку, сидя по-мужицки боком на тяжело нагруженной телеге.
Мимо него по долу с гиком промчалась последняя казацкая сотня.
— Крепче держи вожжи-то! — насмешливо крикнул ему какой-то разудалый озорник.
Хоненов остановил лошадь: чего доброго, отнимут добычу. За воровскими казаками дело не станет — раздуванят махом.
Семён плюнул на обочину, высморкался, почесал в затылке. И, взяв лошадь под уздцы, свернул в сторону, на травяной просёлок. От греха подальше.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
На исходе июля, в 27-й день его, поднялось войско.
Призванный из Троицы, где он пребывал на покое, дряхлеющий ростовский митрополит Кирилл благословил ратников.
Закончился молебен в Спасском монастыре. Напутственно, во славу воинства и за одоление им супостатов затрезвонили колокола.
Поднятая на руки, проплыла светлым ободряющим ликом Казанской Божьей Матери мимо встающих на колени ратных полков и густых скопищ провожающего народа писаная ярославским изографом икона. Будто опадали и снова вздымались широкие людские волны там, где её проносили. И когда икона оказалась в самой голове войска, когда златозарно, багряно и чермно колыхнулись позади неё боевые тканые хоругви, на миг замер Ярославль.
Никакой звук не нарушил священной тишины.
Ни одна душа ни о чём вслух не возгласила.
В исповедном очищении перед Богородицей, вечностью и судьбою истово замерли все.
С онемелым и бледным от сдерживаемого волнения лицом возник перед полками, чуть обочь их, князь Дмитрий Михайлович Пожарский, махнул шестопёром.
И, напрочь разрывая тишину, надрывисто взвыли сурны. Ударили полковые набаты и бубны.
Двинулась рать своим крестным путём.
Не государево войско шло — земское ополчение. Не блистали его ратники дорогим убранством и золотыми доспехами, не отличалось оно, как то велось при последних царях, пышностью свиты из чванных дворовых воевод и воевод для посылок, дворян-оруженосцев и дворян у знамени, стремянных и рынд с государевыми саадаками, рогатинами и сулицами.
Но не походило ополчение и на расхристанную вольницу во всякой драни и рвани, на сброд гулящих людишек-шишей с топорами, косами да вилами.
То была рать крепкая, гожая, справная. Ни в чём не терпела она нужды: ни в оружии, ни в припасах, ни в ладной одёже. Всего у неё было довольно. Не блистанием брала — доброй снастью. И не сыскалось бы тут никого, о ком бы молвили: пущай нагишом, да зато с палашом. Минин не скупился на сряду, и даже самые захудалые из детей боярских отправились в поход одвуконь.
Двигаясь, войско блюло строгий порядок. В голове и по бокам находились конные дозоры. Всякий обоз или кош шёл за своим полком. Были назначены головы, что не допускали заторов и сутолоки. Высланные вперёд устройщики готовили стоянки для ночёвок и отдыха войску.
Пёстрой и разноликой была рать. Сошлись в неё люди из многого множества городов: замосковных, понизовых, рязанских, поморских, заоцких, северских, украинных. Даже из литовской украйны пожаловали. Правда, из иных мест набралось всего с десяток, а то и с пяток людей, однако всем в ополчении оказали одинакую честь, не поставили одних выше или ниже других. Ибо все люди тут были останние, последние, какие только сыскались и отозвались в Русском государстве. По щепотке набраны.
82
Агнец Божий (лат.).
83
Благословляю во имя Отца и Сына и Святого Духа (лат.).