Страница 101 из 122
— Добже, — согласилась со всеми доводами Марина. Она уже совершенно успокоилась и пришла в себя.
— Бене[80], — в свой черёд одобрительно молвил монах.
Им не нужны были лишние слова.
Закончив важный разговор, Марина задумалась о том, чем умаслить обиженную ей Казановскую, а Мело помыслил о мессе. Однако ему захотелось как-то по-особому выказать своё расположение к шляхтянке, и он похвалил её тонкий вкус, указав на дивную пелену. Марине была лестна всякая похвала. Мело полюбопытствовал, где раздобыто рукоделие. Увы, она не знала. А если бы знала — уклонилась бы от прямого ответа. Пелена была похищена для подарка Марине разбойной прислугой Отрепьева из Архангельского собора Московского кремля во время её свадьбы...
2
Открылась коварная измена, когда Трубецкой пребывал в поместной избе: не так влекли боярина и воеводу бранные заботы, как сутяжные земельные раздачи.
Несколько детей боярских втащили в избу и кинули к ногам оторопевшего Дмитрия Тимофеевича молодого поляка в растерзанном кунтуше с мишурными галунами. Следом быстро вошёл осанистый ротмистр Павел Хмелевский, коего боярин знал по тушинскому лагерю, но которому изумился, давно считая его за противника, ибо ротмистр воевал на стороне Ходкевича и сиживал в осаде за кремлёвскими стенами.
То багроветь, то бледнеть стал Дмитрий Тимофеевич, как только ратники принялись расспрашивать ротмистра, указывая на поверженного молодца:
— Сё не лазутчик ли Бориславский, что тайно послан Ходкевичем к Заруцкому и взят Заруцким на земскую службу?
— Так, Панове, — согласно кивал Хмелевский, переводя горячий смелый взгляд с одного допытчика на другого.
— Верно ли, что ездил надысь сей лазутчик к Ходкевичу в Рогачев, воротился с грамотой, а Заруцкий оную скрыл?
— То правда, Панове.
— А не сговор ли Заруцкий с Ходкевичем затевают?
— До дьябла! Правда свята, Панове, — жмову!
И путая польскую речь с русской, Хмелевский взялся расписывать, как ему довелось узнать о связи польного гетмана с казацким атаманом, которую он посчитал бесчестьем.
Глаза у Хмелевского были ясные, необманные.
Дмитрий Тимофеевич, придя в себя, стал вглядываться в ротмистра и гадать: то ли Заруцкому за что-то хотел отомстить Павел, то ли с Ходкевичем свести какие-то счёты. Но покуда никакая догадка не приходила в тяжёлую, тугодумную голову боярина. Трубецкой вяло мыслил. И всегда брал не столько умом, сколько нахрапом.
Не сказавшего в оправдание ни слова Бориславского двое ратников поволокли к палачу пытать калёным железом.
Среди служилых нарастал шум. Кто как хотел, так и клял Заруцкого, порицая за многие вины, благо сам атаман не мог явиться: в Заяузских лугах он смотрел пригнанный от ногаев табун.
Страсти раскалялись:
— Под Тушином-то запамятовали, что было? Не тыщу ли он нашего брату тогда накрошил, а сам к Жигимонту утёк?
— Товарищей почём зря губил.
— С Жолкевским заодин бывал.
— С Сапегою!
— Ляпунов с его заводу сгиб.
— Мы зиму напролёт в земляных норах мёрзли, а он в палатах каменных с Маринкою любился.
— В холе да неге услаждается, язви его!
— Всю казну к рукам прибрал.
— Важские Годуновы земли захапал, богат стал.
— Злато — себе, а говно — нам.
— На кругу бы спросить с него, осудари!..
Тут как тут объявился в избе вездесущий Иван Плещеев, первый поборник всякой правды. Брызгая слюною, вопросил:
— С кем ты, Дмитрий Тимофеевич? Пфу, пфу... С иудой Заруцким, али с нами, служилыми людьми да честными казаками? Выбирай! Пфу, пфу...
Гуртом надвинулись на Трубецкого войсковые головы да сотники. Оказался он зажатым со всех сторон. Кому бы на его месте не устрашиться? Овладеет дикое безумие людьми, и нипочём им тогда схватить кого угодно, истоптать, извалять в пыли, иссечь железом либо до смерти накупать в реке, окуная с головой, и выбросить за таборные рвы и рогатки на съедение смердящим псам.
Трубецкому незачем было утруждаться, выбирая то или иное. Его выбор был предрешён. Он давно ловчил с Заруцким. Втайне от того посылал расторопных дворян Михайлу да Никиту Пушкиных в Ярославль, чтобы столковаться с Пожарским. Туда же и ради того же по его настоянию направлял троицких старцев и ездил келарь Палицын. С помощью второго ополчения мыслил Дмитрий Тимофеевич взять верх над занёсшимся Заруцким, потому-то и был надобен спешный приход Пожарского под Москву. Но теперь отпадала нужда в срочном прибытии земского войска. Заруцкий уличён в измене, и ему уже едва ли быть первым в войске. Его час минул, пришёл час Трубецкого. Кому кручиниться, а кому ликовать. Дмитрий Тимофеевич вскинул над головой пернач:
— С вами я, голубчики мои! С вами неотступно! И вы, чаю, не оставите меня, грешненького.
— Не оставим! — раздались воодушевлённые голоса.
Тем паче что угодников хватало: как же не постелиться, коли Трубецкой мог любого наделить поместьями и вотчинами?
Верно, не мог равняться не вельми радивый в ратном устроении и сечах Трубецкой с удалым Заруцким, но без соперника вполне гож казался, ибо не было за ним подвигов, но и лиходейств — тоже, не дерзок он был, но и страха не выказывал, не блистал умом, но и рассудка не терял. По всем статьям гож. Да и ласковым прослыть тщился, уста — словно мёдом мазаны. А то, что мнил о себе много, — делу не во вред: всё же как-никак боярин, хоть и тушинский, а боярину по сану не пристало смиренничать. Пусть не задирают перед ним нос разные стольники вроде Пожарского.
Всё отраднее становилось Дмитрию Тимофеевичу, по-орлиному головой поводил. И казалось ему, что теперь всё войско в его безраздельной власти.
— Да погодьте, люди добрые, — вдруг раздался отрезвляющий голос от двери, — не напраслину ли тут лях-то в уши насыпал? Не козни ли новые у нас завелися? Хлебнули уже сорому с Матюшкой-та!..
Хватились ротмистра. Но того и след простыл. Меж тем Бориславского уже пытали с пристрастием. Обратного ходу не было.
А на майдане гремело било, рассыпались окрест резкие нестройные звоны литавр, сбивался люд в плотную толпу. Но не все спешили на коло.
Лёжа в тенёчке под ракитою, казак спрашивал идущего мимо казака:
— Кто сполох учиняет?
— Трубецкой.
— А Иван Мартынович что ж?
— В отлучке.
— Стало быть, Трубецкой сам по себе?
— Небось.
— А ну его, растудыть!..
3
Подобно иноземным налётчикам учинив страшный разгром и не оставляя на месте ничего, опричь слишком горячего или слишком тяжёлого[81], верные Заруцкому казаки вкупе со своим атаманом, его Мариной и её католическими монахами покидали Коломну.
Вслед им не били набатным гулом колокола — некому было звонить. Устрашённые жители разбежались кто куда. Все крепостные ворота — настежь.
Черной брешью зиял распахнутый вход белокаменного Успенского собора с убитым нищим на паперти. Валялись во дворе царицыных хором обломки цветной слюды из вышибленных напоследок окон, сенная труха, расколотая черепица, печные изразцы, всякий иной хлам. Но самое неприглядное было вне крепости на Торговой площади, где буреломом топорщилось и валялось вперемешку с трупами всё, что ещё вчера составляло ряды в четыреста лавок. Хаос был и на посадских улочках, разграбленных дочиста. От зноя до мертвенной блёклости выцветало небо над осквернённой пустынной Коломной.
И ни стона, ни плача. Лишь на выезде из города, неотрывно глядя на оседающую вдали дорожную пыль, с тоскливыми надрывами то жалобно скулил, то злобно взвывал какой-то дурной пёс.
Заруцкий уводил разгульную казацкую вольницу на низ, к Дикому полю. За ним пошло две с лишком тысячи — половина всего войска, пребывавшего под стенами Москвы. Другая половина осталась у Трубецкого.
80
Хорошо (лат.).
81
Выражение иноземца Конрада Буссова.