Страница 17 из 88
Когда ордынцы снова оказались у стен Кафы и знакомые места напомнили об обстоятельствах смерти Абике, сын великого каана поведал Мамаю о том, как в связи с её гибелью мурзы и тысячники науськивали отца на молодого сотника и как они с Бегичем вынули его голову из петли. У Мамая после этого страшного сообщения кровью налились глаза, лицо перекосилось от гнева, тело бросило в жар, и, чтобы остудить себя, он вскочил на коня и помчался во весь дух куда глаза глядят. Упругий ветер ударил ему в широкий лоб и выбил из глаз слёзы. А он гнал и гнал гнедого аргамака...
Такие бешеные скачки, чтобы привести себя в чувство и избежать удара или сумасшествия, Мамаю придётся устраивать ещё не раз в своей жизни.
За ним увязались десять его верных нукеров, которые еле поспевали.
Он свернул на дорогу, ведущую к селению Солхат; уже видна стала мечеть Узбека, и некоторые из его воинов подумали, что Мамай задумал открыть душу Аллаху, но сотник верил в степного бога Гурка...
Вот гнедой пролетел одно место на склоне небольшой горы, наверху которой рос огромный ясень. Сотник пока не мог и подумать, что пролетел он на своём аргамаке место, которое останется в веках под названием «Могила Мамая». И только у карстового колодезя Сычев провал он остановил коня.
Здесь, в долине, били из-под земли родники, и к одному из них припал губами Мамай... Долго пил студёную воду, задыхаясь, до ломоты в горле... Потом сел и закрыл глаза.
Хан... Хан... Обидел ты незаслуженно своего верного сотника. Не простит он тебе этого... Не простит!
...А на землю Крыма и Золотой Орды уже ползла из Китая страшная чума, унося по пути миллионы жизней. Особенно свирепствовала она на берегу Чёрного моря, будто в отместку за смерть дочери императора Поднебесной Империи Абике...
Генуэзские и венецианские корабли завезли её в Италию, Францию, Англию, Германию. Распространилась она и в Египте, Сирии, Греции, затем появилась в скандинавских странах, откуда перешла в Новгород и Псков. От чумы, прокатившейся по всей Европе, особенно пострадало население Джучиева улуса. Вот что говорится в русских летописях того времени:
«Бысть от Бога на люди над восточною страною, на город Орначь и Хозторокань и на Сарай и на Бездеж и на прочи грады в странах их, бысть мор силён и на Ормены и на Обезы и на Жиды и на Фрязы и на Черкасы и на всех тамо живущих, яко не бе кому их погребати». «В землях Узбековых ... обезлюдели деревни и города».
А в Крыму погибло свыше 85 000 человек.
Джанибек вышел из юрты. Заря занималась. Солнце ещё не взошло, но края облаков трепетали лиловым цветом, местами переходившим в пурпурный.
Тургауды стояли не шелохнувшись, положив ладони на рукояти кнжалов; казалось, что они застыли, словно изваяния, но это только на первый взгляд, — случись что, и они, как тигры, на напружиненных ногах бросятся туда, откуда исходит опасность их повелителю.
Джанибек, проходя мимо телохранителей, довольно похлопал по голому плечу одного из них, отчего у того от счастья засветились глаза, и на лице обозначилось что-то вроде улыбки. Он сорвался с места и последовал за великим кааном. Однако тот от белой юрты далеко уходить не стал, вскоре остановился и оглядел крепостные стены Кафы.
Оттуда вился чёрный дым. «Что они там жгут, вот уже который день и которую ночь? — подумал Джанибек. — И этот запах, тлетворный запах...»
Вспомнил злосчастную вылазку генуэзцев, предпринятую ими год назад, когда от его войска остались крохи и когда сам еле унёс ноги, и вспомнилась Абике, нежная Абике, которая искренне любила его, могучего хана Золотой Орды, и губы его дёрнулись в печали. Теперь-то он стал умнее; как только прибыли под стены Кафы, он приказал на всех направлениях выставить большие заградительные отряды. Насадил сторожевые посты и по берегу справа и слева крепости, и теперь ему известны даже малые передвижения генуэзских и венецианских судов.
И опять этот дым, то густой, цвета сажи, то едко-жёлтый.
«Что у них там происходит?» — снова подумал Джанибек.
А в крепости жгли чумные трупы. На каменных плитах площади были разложены костры, и мёртвых дел мастера, облачённые в белые балахоны, с повязками на лицах, длинными крюками зацепляли умерших, которых сами родственники выбрасывали из жилищ на улицу, и тащили по булыжным мостовым к огню.
Понуро бродили собаки. Многие из них уже были заражены, и те, которых настигла смерть, лежали и тряслись в лихорадке. Глаза их были тусклы, неподвижны, и столько в них присутствовало муки, что такую собаку жалели больше умершего человека. Этот умерший для тех, кто их сжигал, представлял страшную опасность: его не жалели, а опасались... И вздыхали с облегчением, когда, дотащив труп и не прикоснувшись к нему, видели, как огонь пожирает и корчит мёртвое тело.
Среди крючконосое находились братья Тривиджано и Чиврано, они старались изо всех сил, чтобы суд Кафы оправдал их окончательно. В прошлом году, учтя их храбрость во время вылазки, он вынес частное определение: с высылкой из крепости подождать, — вот они и вызвались добровольно сволакивать к площади чумные трупы.
После того как Мидия собственной рукой порешила Абике, молодую ханскую жену, Чиврано охладел к амазонке, но виду не показывал. Попробуй покажи, когда в суде председательствует её отец!..
Она тоже помогала сжигать трупы — носила дрова и уголь, разжигала огонь. А может быть, ей нравилось находиться рядом с молодыми красивыми мужчинами. Но, конечно, предпочтение она отдавала Чиврано...
Отец наблюдал за Мидией из окна своего кабинета, опасаясь того, чтобы дочь не заразилась. По вечерам он упрекал её. «Не женское это дело, — говорил, — Если что случится с тобой, я не переживу. Достаточно смерти твоей матери, которая оставила тебя в десять лет, и я тебе заменил её...»
Да разве упрямицу переубедишь!
...Когда стало известно в ордынском лагере, что в Кафе свирепствует чума, Мамай предложил забить песком и камнями родники, из которых сам недавно пил. Они питали Субадашский водопровод, снабжавший питьевой водой город.
В прошлом году шли дожди, и жители Кафы собирали воду в каменные резервуары. Сейчас же, как назло, вот уже несколько недель на небе не было ни одной грозовой тучи, сильно припекало солнце...
Мамай взял свою сотню, и они поскакали к селению Солхат. Быстро управились с порученным делом и остались там, зная, что солдаты гарнизона предпримут попытку очистить воду от камней и песка.
Терзалось ли сердце Джанибека, когда вспомнил о смерти своего брата Тинибека, причиною которой был сам?.. Наедине с собой во всём обвинял мать... Это она, Тайдула, жена его отца Узбека, подстроила так, что ещё до приезда старшего сына в Сарай его умертвили преданные ей эмиры. Но иногда что-то похожее на укор совести возникало в душе великого каана, когда он спрашивал себя: «А разве ты не знал о подосланных убийцах?.. Знал. И не ты ли поддался уговорам матери стать вопреки предсмертной воле отца ханом Золотой Орды?!»
И вот когда он задавал себе эти вопросы и когда перед его глазами проходили судьбы правителей ещё со времён Чингисхана, он подозрительно вглядывался в сына и говорил себе: «И ведь этот может... Он ещё молод, волчонок, а скоро и у него подрастут клыки...»
Но пока Джанибек не желал смерти Бердибеку, а, полагаясь на судьбу, исходя из поговорки «Чему быть, того не миновать», посылал сына в кровавые стычки... Погибнет, и ладно... Значит, действительно, судьба... Но всякий раз из этих стычек выходил Бердибек целым и невредимым. И этому где-то в глубине души радовался Джанибек, но снова и снова посылал сына в самое пекло.
Вот и опять он приказал Мамаю взять в собой Бердибека, зная о том, что генуэзцы после засыпки родников обязательно предпримут атаку с целью завладеть питьевой водой...
Береговая стража ордынцев доложила сотнику, что два корабля от пристани Кафы направились не в сторону селения Солхат, а ушли в открытое море. Мамай не придал сообщению никакого значения: в море ушли, значит, взяли курс на Геную или Венецию.