Страница 24 из 35
Едва пароход отдал якорь на рейде губы, как к его борту подошёл пузатый четырёхвесельный вельбот и полдесятка стрельных ненецких лодок.
На вельботе приехал председатель островного Совета Филипп Ардеев. Старенький, но ещё крепкий вельбот — прошлогодний подарок моряков гидрографического судна — был гордостью председателя.
Капитан на мостике ещё отдавал вахтенному штурману последние распоряжения, а председатель по штормтрапу уже ловко вскарабкался на борт парохода. За ним так же быстро и ловко поднялась девчушка-ненка лет восьми. Она была одета в новенькую паницу, расшитую затейливыми цветными узорами-лентами.
— Ты чего, Филипп Иванович, торопишься? — крикнул с мостика капитан. — Не мог подождать парадного трапа?
Председатель махнул рукой, хотел что-то ответить, но тут же попал в объятия Степана Егоровича Поморцева, своего старого знакомого.
Последовали обычные при подобных встречах, нарочито бодрые и в то же время стеснительные: «Ну, как?», «Что нового?», «Как здоровье?». И такие же ответы, краткие, улыбчивые: «Да так», «Всё хорошо». Они не виделись два года и теперь с любопытством рассматривали друг друга.
Девочка, бойко взобравшаяся по зыбкому штормтрапу, на палубе вдруг присмирела и прижалась к переборке.
— А это кто? — спросил Поморцев. — У тебя, Филипп Иванович, дочерей-то, кажется, не было.
— Не было, — смущённо ответил председатель. — Теперь вот есть.
— Ну, здравствуй! — Поморцев протянул девочке руку. — Давай знакомиться. Как тебя зовут?
Девочка исподлобья взглянула на Поморцева.
— Люба её зовут, — сказал председатель.
— Люба, Любовь, — сказал Поморцев. Он высвободил из рукава паницы руку девочки. — А меня зовут дед Степан Поморцев. Я тебе, Люба, сказки буду рассказывать. Много-много сказок! Паница у тебя богатая, Люба. Прямо княжна самоедская!
Девочка перестала хмуриться, но молчала и удивлённо смотрела на бородатого и гривастого, невысокого человека в поношенном чёрном плаще.
Минут десять спустя капитан, сказочник и гости с острова уже сидели в кают-компании.
— Значит, школу привезли? — спросил председатель.
— И школу и учителя, — сказал Поморцев. — Теперь, Люба, ты будешь учиться в школе. Будешь?
Девочка дичливо молчала.
К чаю Поморцев принёс из своей каюты банку варенья, а Любе подарил плитку шоколада с гривастым львом на этикетке.
Девочка долго рассматривала этикетку, потом посмотрела на Поморцева и неожиданно сказала:
— Ты такой. У тебя голова такая.
Капитан и сказочник расхохотались. Люба смутилась и добавила:
— Только у тебя глаза не такие, не злые… Это собака?
— Вот это хватка! — продолжал смеяться капитан. — Вот сравнила! Мы думали, что вы, Степан Егорович, больше похожи на моржа, а оказывается, вы — лев. И в самом деле похож. И правильно подметила: глаза-то у вас не львиные. Только шевелюра с бородой.
Подступало утро. Оно было таким же бледным и унылым, как и полярная ночь.
Председатель ушёл в каюту к капитану. Сказочник остался с Любой на палубе. На первых порах Степан Егорович рассказал коротенькую сказку. Люба внимательно слушала, но всё время молчала, не сказала ни одного слова. И всё же она становилась всё доверчивее и спокойнее.
А ещё больше они познакомились и потом подружились уже на острове — в маленьком домике островного Совета, где жил председатель Филипп Иванович Ардеев.
Всех знал на острове Новом Степан Егорович, даже шамана, ныне безработного и редко появляющегося в становище Медвежьем. А вот маленькую ненку Любу, которую по-ненецки звали Мэнева, он увидел в первый раз.
Её историю Поморцев узнал позднее от Филиппа Ивановича.
Отец Любы-Мэневы погиб на глазах у товарищей, вблизи от Медвежьей губы, в год рождения дочери. С двумя другими молодыми ненцами он выехал охотиться на чистиков, а встретился с моржом. Оба ствола ружья у охотника были заряжены дробью, бессильной перед огромным зверем. В скорости хода крошечная стрельная лодка тоже уступала моржу. Страшный удар бивнем по корме решил исход борьбы.
Русский поп крестил девочку в часовне и назвал Любовью, а бабка Тасей противилась попу, ненавидела свою невестку Устинью, мать Любы, и звала девочку Мэневой. Тасей уже взрослой сама была насильно окрещена, но крест не носила.
Она была ещё не старая, но злая и упрямая женщина. Через год после гибели сына Тасей выгнала из чума невестку, и той пришлось с маленькой дочерью идти к старому отцу Хатанзею.
Свои три десятка оленей Любина бабка пасла в глубине острова, далеко в тундре. Она зналась с шаманом и в своём чуме хранила деревянных божков. Отправляясь на охоту и на рыбалку, Тасей прятала древних дедовских божков под малицей, надеясь на их помощь.
Три года на острове об Октябрьской революции даже не слышали. Пароходы из Архангельска не приходили. Не приезжали на своих карбасах с Большой земли и русские промышленники и торговцы.
В это время вдовый ненец Филипп Ардеев посватался к вдове Устинье, матери Любы, и женился на ней. Весть о новом замужестве невестки быстро долетела до чума Тасей. Взбешённая бабка запрягла оленей и понеслась в Медвежье. Она задумала отобрать внучку, но в пути поняла, что девчонку ей так легко не отдадут.
Надоумил шаман, к которому Тасей заехала посоветоваться.
Тасей украла девочку, когда Филиппа и Устиньи не было в чуме. Устинья, догадываясь, куда исчезла Любаша, вместе с мужем поехала к бабке Тасей. Бабка встретила гостей с ружьём наготове. Так и осталась пятилетняя Люба-Мэнева жить у злой, нелюбимой, почти чужой бабки.
— Нету у Тасей сына, — говорила бабка Любаше. — Нету у Тасей внука. Тасей будет старая. Мэнева будет оленей пасти, на охоту ходить, старую бабушку кормить.
Так говорила Тасей, но большая старость была от неё ещё далеко. А вообще Тасей говорила мало. И ещё меньше говорила маленькая Люба. Подолгу оставаясь в чуме одна, она росла молчаливой и запуганной.
Бабка выменивала у русских на песцовые шкурки водку и табак, и тогда девочка особенно боялась её. Пьяная бабка плясала и пела и заставляла Мэневу курить трубку. Любаша кашляла, плакала и пыталась убежать. Но Тасей хватала её, больно трясла за плечи и потом бросала на шкуры, а сама во весь голос пела, дико завывая, и плясала.
Но вот в прошлом году Филиппа Ардеева избрали председателем островного Совета.
Дважды приезжал Филипп в тундру и упрашивал Тасей отдать девочку. Но бабка и слышать ничего не хотела и гнала председателя. Перед майскими праздниками к Тасей за девочкой вместе с Филиппом и старым Хатанзеем отцом Устиньи — поехал русский метеоролог Осипов.
Он не испугался ружья Тасей, подошёл к ней и сказал:
— Островной Совет постановил вернуть Устинье её родную дочь. Ты слышишь, Тасей, Совет постановил, народ, все жители острова постановили.
Метеоролог отстранил бабку и вошёл в чум. Мэнева перепугалась и спряталась в шкуры. Осипов силком вывел её из чума и усадил в нарты.
В бессильной злобе стояла Тасей у своего чума и молчала. И только когда аргиш Филиппа тронулся в обратный путь, она завопила на всю тундру:
— Мэнева — моя! Мэнева будет моя!
За несколько лет впервые в тот день поела Люба вдоволь и вкусно. Устинья была вне себя от радости и сразу принялась шить дочери новую паницу из давно припасённой шкуры белого оленя.
Трудно приживалась Любаша в необычном для неё жилье — деревянном доме. Она охотно помогала матери по хозяйству, но очень мало разговаривала даже с ней. Расположения маленькой нелюдимки не могли добиться ни Филипп, ни метеоролог Осипов, ни сверстницы из ближнего стойбища.
Чудо сотворил сказочник Поморцев. С первого же дня. приезда девочка потянулась к нему. Может быть, тому причиной была его необычная внешность. А может быть, ей понравилась весёлая, а под конец чуть грустная сказка, рассказанная Степаном Егоровичем. Но только уже на другой день они вдвоём отправились в маленькое путешествие по берегу Медвежьей губы. Поморцев прихватил с собой этюдник. На глазах у изумлённой Любаши он нарисовал акварелью прибрежную сопку и около неё отдыхающую оленью упряжку.