Исключительные

– Жизнь суровая штука, – сказал Гудмен. – По крайней мере моя жизнь. Родители считают меня редкостным раздолбаем. Просто потому, что я не такой добросовестный, как Эш. Я хочу стать архитектором, как Фрэнк Ллойд Райт, знаешь? Но папа говорит, что я не все для этого делаю. Что все? Мне шестнадцать. И просто потому, что меня попросили из моей последней школы. И просто потому, что я не похож на Эш.

– Так нечестно. Никто не похож на Эш.

– Вот расскажи им это. Мне постоянно одно дерьмо достается, – сказал Гудмен.

– Тебе?

Никто его не ругал, насколько она знала. Он свободно шагал по земле, как избалованное, драгоценное вольное создание. Лето явно было для него лучшей порой. Здесь он мог работать над своими маленькими моделями зданий и мостов; здесь мог кайфовать, лизаться с девчонками, скользить сквозь безупречное, легкое лето. В конце концов он когда-нибудь остепенится, и все у него сложится, думала она.

– Они не должны так с тобой обращаться, – сказала Жюль. – У тебя огромный потенциал.

– Ты так думаешь? – спросил он. – Учусь я хреново. Никогда не довожу дело до конца, так мне говорят.

Он опять взглянул на нее.

– Ты забавный человечек, – сказал он. – Забавный человечек, попавший в ближний круг.

– Какой еще ближний круг? Не льсти себе, – ответила она, потому что именно такие слова порой говорили девочки парням, которые начинали вредничать и которых надо было слегка одернуть.

Гудмен лишь пожал плечами.

– Тебе разве не надо готовиться к отъезду или к чему там? – спросил он, показавшись вдруг очень сонным, начинающим отступать от нее, терять интерес.

– А тебе не надо? – сказала Жюль и двинулась, не дожидаясь ответа. Ей ни с того ни с сего пришло в голову, что освещенный коридор позади нее наверняка подсвечивает ореол, оставшийся от ее кудрявой и выцветшей завивки. Гудмен самонадеян, а она позволила ему вовсю распушить перья; был в нем этот изъян, точно так же как в ней изъян составляли ее собственные физические несовершенства и неуклюжесть. Но он вместе с тем был преисполнен возможностей, как и его сестра. Все стрелки указывали на Гудмена и Эш, и, конечно, ей хотелось следовать этим стрелкам. Только что Жюль и Гудмен вместе пережили миг, в который он чуть-чуть приоткрылся перед ней. Защищая его, она недоумевала, как его родители могут быть такими требовательными и придирчивыми. Гудмену Вулфу надо просто позволить существовать в естественной форме, растягиваться по всем поверхностям, возноситься над людьми, прикрывать глаза и шептать, а если переспросишь, он не повторит. Но в мире, вдали от «Лесного духа», свои напряги. Идиллия заканчивается сегодня, и она жалела его и себя, ведь ее собственная идиллия тоже заканчивалась.

Жюль потянулась к нему, чтобы обнять на прощанье, точно так же, как обнимала Джону Бэя, с таким же отмеренным уровнем близости, но услыхала позади шаги, а затем раздался голос сестры:

– Мы так и стоим на месте, пока остальные разъезжаются, Джули. Ты собираешься загружаться в машину или нет?

Жюль напряглась и увидела Эллен с матерью, которые обе были слишком ярко освещены сзади, так что силуэты их причесок напоминали, соответственно, клапан и колпачок. Разъяренная Жюль откликнулась:

– Я же тебе сказала, Эллен, я сейчас.

– Ехать далеко, Джули, – добавила мать, хотя голос ее был мягче, чем у Эллен.

Гудмен даже не представился. Просто кивнул им, бросил «Пока, Хэндлер!» Затем потопал прочь в своих буйволовых сандалиях и вышел через шаткую дверцу-ширму. Жюль тотчас услыхала крики: «Ага, вот он где!» И еще: «Гудмен, Робин взяла у мачехи «Полароид», и мы хотим тебя поснимать!» Жюль так и не довелось его обнять. Не довелось ощутить, как прижимается к ней костяная пластина его груди. Теперь его уже слишком долго не будет рядом с ней и остальными, они не то чтобы знали это – быть может, лишь чувствовали. Гудмен упрям и заносчив, но, теперь она знала, еще и уязвим. Он из тех парней, которые падают с дерева или ныряют со скалы и погибают в семнадцать лет. Из тех, с кем непременно что-нибудь да случится. Она ни разу не ощутит, как грудь его прижимается к ее груди – что за жалкое желание, девчачье, желание «смешного человечка», – хотя, конечно, она все же сумеет почувствовать, как бы это могло быть, ведь этим летом зажглось ее воображение, и теперь она могла почувствовать что угодно. Она обрела дар ясновидения. Но испытать это на деле помешали мать с сестрой, нелепо возникшие в дверном проеме столовой в самый неподходящий момент.

– Тебе что, нравится этот мальчик? – осторожно спросила мать.

– Это уж наверняка, – вставила Эллен.

В минуты перед отъездом из лагеря Жюль Хэндлер так горько плакала, что, забравшись наконец на заднее сиденье машины, почти ничего не видела. В последние дни ей казалось, что этим летом ее сердце раскрылось, – теперь она воспринимала такую музыку, какой никогда раньше не слушала, и сложные романы (Гюнтера Грасса – ну или, по крайней мере, она собирается прочесть Гюнтера Грасса), которых никогда бы раньше не прочитала, и людей, с какими иначе никогда бы не познакомилась. Но на заднем сиденье зеленого «Омни», ползущего по непролазной грунтовой дороге, ведущей на главную трассу в Белкнапе, Жюль ломала голову, стала ли она минувшим летом добрее – или всего лишь еще ничтожнее. Она как будто впервые увидела жировой горбик сзади на материнской шее, словно бы прилепленный туда шпателем. В пассажирском зеркале, когда Эллен опустила его, чтобы взглянуть на свое отражение, а это она сделала через несколько секунд после того, как влезла в машину, Жюль приметила чересчур тонкий, удивленный изгиб бровей сестры, эстетически сразу же обозначавший Эллен Хэндлер как человека, который никогда бы не вписался в этот лагерь.

Жюль решила, что не стала ни великодушнее, ни ничтожнее. Уезжала она как Джули, а возвращается уже как Жюль – человек, способный различать. И в результате она не могла смотреть на мать и сестру, не понимая, кто они на самом деле. Они увезли ее от людей, которыми она всегда будет грезить. Увезли ее от этого. Машина добралась до трассы и притормозила, затем мать повернула влево и нажала на газ. Из-под колес брызнул гравий – Жюль увозили из «Лесного духа», как жертву тихого, но насильственного похищения.

Дом на Синди-драйв выглядел еще хуже, чем в день, когда она отсюда уезжала, но трудно было точно сказать почему. Сейчас она выйдет из своей душной спальни и отправится в кухню за стаканом чего-нибудь холодненького, минуя логово, где сестра с матерью грызут фисташки, словно бы издавая зубами резкие выстрелы, и смотрят тупое летнее телешоу «Тони Орландо и Дон». Жюль прихватила банку «Тэба» из упаковки, которую сестра держала в холодильнике, а потом заперлась в спальне и позвонила Эш в Нью-Йорк.

Никогда не знаешь наперед, кто ответит по телефону в квартире Вулфов. То ли Эш, то ли Гудмен, то ли их мать Бетси – но точно не отец, Гил, – или же какой-нибудь друг семьи, неопределенно долго гостящий в «Лабиринте». Тут и разгадывалась загадка, встававшая перед Жюль, когда в лагере случайно упоминалось название «Лабиринт». Жюль казалось, что речь идет о частном клубе. А на самом деле имелось в виду здание на углу Централ-парк Вест и 91-й улицы, где жила семья Вулфов. «Цербер – наш привратник», – так говорила Эш, и эту отсылку Жюль поняла лишь после того, как сходила в Хеквилльскую публичную библиотеку и заглянула в энциклопедию.

– Приезжай в город, – сказала Эш.

– Конечно, обязательно.

Она не смогла признаться, что боится: во время учебного года в жестком нью-йоркском свете другие осознают, что ошиблись, и отправят ее восвояси, вежливо пообещав, что скоро позвонят.

– Мы целый день просто слоняемся туда-сюда по квартире, – поделилась Эш. – Папа бьется в истерике, говорит, что Гудмен разгильдяй и когда-нибудь станет безработным. Жалеет, что мы оба не поехали в банковский лагерь. Говорит, я должна написать мощную пьесу и заработать кучу денег. Свою версию «Изюма на солнце». Белую версию. Меньшего от меня не ждет.