Исключительные

Секс в двадцать два был сплошной идиллией. Секс в двадцать два – это не студенческий секс в восемнадцать, несущий с собой бремя незащищенности, нервных окончаний и стыда. Секс в двадцать два – это и не самоудовлетворение в двенадцать, когда просто тихонько и осторожно лежишь в своей узкой кровати и думаешь: значит, можно испытывать такие ощущения, просто делая это? С другой стороны, секс в двадцать два – это не секс в пятьдесят два, который, случаясь позднее за все минувшие десятилетия в ходе долгой семейной жизни Хэндлеров-Бойдов, мог становиться внезапным приятным сюрпризом, пробуждавшим одного из них от сна.

Но секс в двадцать два, да, это действительно нечто, думала Жюль, и мысли у них с Деннисом явно совпадали. У обоих еще были совершенные, или достаточно совершенные тела; позднее им предстоит в этом убедиться, хотя в тот момент они этого не понимали. Робкие, умирающие от смущения, но такие возбужденные, они в тот день впервые сорвали с себя одежду друг перед другом у подножья кровати-чердака в его квартире, и она заставила его взобраться по лесенке первым, чтобы он не смог смотреть на нее сзади, – зная, что в этом случае, когда она поднимет ногу, перебираясь на следующую ступеньку, на краткий миг разверзнется и проявится самая сокровенная ее область. Волоски, тень, разведенные губы, узенький анус – о боже, как она могла ему позволить увидеть это зрелище?

– Только после вас, милостивый государь, – сказала она.

О боже, неужто она действительно это сказала? А почему? Проститутку викторианской эпохи из себя строила – протягивая руку? Темный, мохнатый Деннис нагишом полез вверх по лестнице. Она смотрела, как его принадлежности совершают те же самые движения, только в мужском варианте, как покачивается, если не болтается, его мошонка, а пушистый зад раздваивается, пока он, сгибая колени, взбирался по вертикальной лестнице в койку под потолком. Кровать-чердак Денниса Бойда располагалась так высоко, что они не могли в ней сидеть прямо, только в полусогнутом состоянии, или же лежать ровно, или лежать друг на друге, как бутерброд из двух машин.

Постель располагала к такой близости, какая для Жюль была непривычной, и которая сейчас ее тревожила. Деннис сказал:

– Хочу посмотреть на тебя.

Лицо его было так близко, что он действительно мог полностью ее разглядеть.

– О боже, а надо ли? – спросила она.

– Надо, – торжественно произнес Деннис.

Она надеялась, что ее подбородок не слишком испещрен угрями, которые усеивали нижнюю половину лица на подходе к месячным, и попыталась вспомнить, как оценила себя, посмотрев утром в зеркало. Деннису, отметила она, уже надо бы побриться. Эдакий крепыш с мощной грудью и большим членом, лобковые волосы похожи на небольшую черную набедренную повязку, но при этом она видела, что поджилки у него трясутся. Удрав из копировального центра, они себя ощущали парочкой, избежавшей адского, безысходного будущего. Секс в двадцать два может от этого спасти – секс с человеком, готовым распахнуть свою жизнь и впустить туда тебя.

Этому человеку предстояло сейчас взобраться по лесенке первым, явить ее взору тестикулы, обернутые плотным темным волосяным клубком, своеобразным защитным атавизмом. Так беззащитны этих яички в тоненьком мешочке (мелькнула безумная мысль: вот и еще один мешок ему приходится таскать), что даже большой, сильный, атлетически сложенный мужчина кажется хрупким. Но это была иллюзия: он не настолько уязвим, напротив – властвует над ней. Когда он поцеловал ее в губы через миг после того, как голова его оказалась прямо между ее ног, она словно жареного на огне попробовала. Она вся сочилась; шла какая-то кисло-сладкая химическая реакция, которая убивала ее, но ему явно нравилась. Он улыбался, довольный, что подарил ей основательный, неподдельный оргазм, который она получила, отведав жареного. Она застонала, и тут он сказал: «Ты чудо!» Она и стала настоящим чудом, откликнувшись так, что он сам обрадовался собственной удаче. Он доволен своим внушительным членом, ей это было ясно без слов. Он достиг бы оргазма, даже если бы она просто подула ему на яйца, всколыхнув волосы, росшие на них, как марсианская трава.

Час спустя они потягивали в постели молоко, слегка окрашенное в «Боско», из высоких стаканов с логотипом «Пурпурные рыцари Ратгерс», и капли струились по их шеям, потому что они не могли как следует сесть, а вместо этого скособочились, будто два пациента на вытяжке в какой-нибудь больнице при лыжном шале, и в самых общих чертах рассказывали друг другу о себе. Она узнала о его семье в Метачене, о маме с папой и трех братьях. Семейный бизнес – скобяная лавка под названием B&L. Буква «L» означала фамилию Ласк, но Ласки давным-давно продали свою половину предприятия Бойдам. Однако сохранились оба инициала. Двое из братьев Денниса планировали вскоре взять управление магазинчиком в свои руки. При желании Деннис тоже мог бы присоединиться к ним, но, как он поведал Жюль, мысль о том, чтобы так распорядиться своей жизнью, подобна «душевной смерти». Ей стало легче, когда он это сказал. Человек, употребляющий выражение «душевная смерть», непрост. Он пил из студенческих футбольных стаканов и прикидывал, как бы обзавестись собственной кофейней. Его родные вечно сидели без денег, но на каждое Рождество покупали дорогие подарки и украшали фасад дома в Метачене огоньками в стиле рококо и вертепом с механической озвучкой. Случались большие торжества, когда все просиживали часами на диванах и креслах с откидными спинками, но особой радости это не приносило, просто скучно было и «свербело», как сказал Деннис. Всегда ощущалась напряженность, объяснил он ей, потому что по большому счету никто друг другу не нравился.

– Чуть что, сразу бьемся с братьями, – рассказывал он ей.

– Когда? Сейчас?

– Тогда. Я о прошлом говорю.

– Извини, – отозвалась она. – Конечно, ты мог и прошлое, и настоящее иметь в виду. Я и подумала: может, вы до сих пор деретесь.

– Нет, – сказал Деннис. – В этом случае мы были бы дебилами. А я стараюсь не быть таким. Вырос же среди дебилов.

И встревоженно добавил:

– А что, похож?

– Вовсе нет, – ответила Жюль, но она поняла, о чем он, и почему спрашивает. Он выглядел типичным парнем, каких она пачками видала в торговом центре в детстве, а затем и повсюду на свете, в том числе в колледже. Прежде ее никогда не привлекали просто мужчины, но в нем ей это мужское начало нравилось. Ему досталось, но он был основательным, большим, надежным. Вспомнился собственный отец; рак превратил Уоррена Хэндлера в зыбкий листик – когда он заболел, худоба его сама по себе усугубилась. И все же, когда Жюль была маленькой, он казался ей большим. Она вспомнила, как отец возвращался с работы домой и расспрашивал дочерей об их учебе.

– Расскажите о новой математике, – говорил он. Тогда именно так называли этот предмет, не понимая, что, когда приписываешь чему-то новизну, оно уже в силу этого быстро устаревает. Он весь пребывал в настоящем времени, а потом ушел, и с годами, прибавившимися с тех пор, стало труднее думать о нем как о человеке, который вообще когда-либо был нынешним. Теперь ее отец принадлежал прошедшему времени – удержать настоящее никак нельзя было, оно не далось. Но вот Деннис Бойд, воплощенное настоящее, и в постели с ним старую, дочернюю часть мозга Жюль возбуждают соединительные провода. Представить себе: человек, который не уйдет! Большой обыкновенный человек. В пятнадцать лет она потеряла отца, а чуть позже Итан Фигмен попытался привлечь ее к себе своей личностью, родной и милой, но физически ей не подходящей. Она не поддалась бы такому притяжению.

Деннис, крепыш без явных исключительных дарований и страстных желаний в какой-либо области – а спокойное, стабильное воплощение чистейшего настоящего, – каким-то образом сумел это сделать.

Несправедливо, что у Итана не получилось, а Деннис сумел; она так и не смогла это оправдать – только почувствовать. Она помешалась на Деннисе. Еще лежа с ним рядом, она раздумывала, когда же сможет вновь его увидеть. Никакой эстетической хитрости в Деннисе не было, никакой особой тонкости, разве что застенчивость его восхищала. Он спокойно продирался сквозь мир. Если он сидел на шатком стуле, то мог его сломать. Если входил в женщину своим большим толстым членом, обязательно надо было правильно изогнуться, иначе она закричала бы от боли. Ему приходилось осторожничать, подстраиваться. Все мальчишки в его доме, подрастая, орали матери: «Ма! Сделай нам макароны «Крафт» с сыром!» Они никогда не орали на отца, который, надувшись, сидел перед телевизором и смотрел футбол и документальные фильмы про Третий рейх. Его они побаивались, и до сих пор это чувство не прошло.