Исключительные

– Ладно, я поняла, о чем ты. Тебе надо бежать от этих девчонок, – спокойно сказала Эш. – Просто, один раз на них взглянув, я вижу, что ты не преувеличиваешь.

– Посмотри, прикинь, кто умнее всех в аудитории, – посоветовал Итан. – Послушай их высказывания. Потом пообщайся с ними после занятий и навяжи себя им.

– Навязать себя? – переспросила Эш.

– Блин, я не в этом смысле, – сказал Итан. – Боже, простите. Я такой идиот.

После выходных Жюль начала следовать их совету и часто убегала от соседок. Повсюду вокруг себя она обнаружила колонии разума; в своем несчастье она не умела их распознать. Она попереглядывалась с парой студентов из своей секции «Введение в психологию», а потом образовала с ними учебную группу. В психологической лаборатории, а позднее в студенческом союзе они с Изадорой Топфельдт и еще несколькими слегка альтернативными личностями сидели на модульной мебели и разговаривали о том, как все они на дух не переносят своих соседей. Потом они пошли на другой конец кампуса, в бар под названием «Бочка», и все напились ничуть не меньше завсегдатаев «Крамлиз». Дело происходило на севере штата Нью-Йорк, где снег ложился слоями, вздымаясь, как оставленный без присмотра лимонный пирог с безе в «Хеквилл дайнер». Они пили и пили, ощущая уют и родство, пусть даже без особой близости.

Изадора Топфельдт, шумная и широкоплечая, выкрикивала резковатые, но правдивые замечания.

– По крайней мере, ты быстро сообразила, что, если будешь забавной, это пойдет тебе на пользу, – сказала она Жюль. – Наверное, это спасло тебе жизнь. Но ты не настолько забавна, без обид, так что тебе, наверное, надо развивать и некоторые другие качества, если сможешь.

Изадора предпочитала винтажные платья с застежкой на спине; в своей комнате в общаге, а потом и в квартире за пределами кампуса, она всегда заставляла Жюль затягивать молнию, и однажды наступит момент, когда ей придется чуть запнуться и протащить застежку над большим куском плоти. Тогда она задержала дыхание, словно бы так проще пройти по опасному маршруту. Их дружба продолжалась до конца учебы, а потом доползла и до первых месяцев после выпуска, но, вероятно, недолго еще ей было суждено длиться, предполагала Жюль, потому что Изадора была нищей и, как в итоге выяснилось, бесконечно самовлюбленной.

Однако в первые месяцы 1981 года, ровно за 21 год до смерти Изадоры Топфельдт, когда дружба еще теплилась, Изадора стала учиться устраивать взрослые вечеринки, и в тот вечер гости послушно сидели за ее впервые разложенным столом в квартире на 85-й Западной улице. В тот год везде подавали курицу «Марбелья». Черносливины, эти непопулярные плоды, измельченные и блестящие, с мясистыми потрохами, наконец оказались к месту. Недолгое время все блюда посыпали кинзой, и за столом возникало легкое оживление с разговорами о том, нравится приглашенным кинза или нет, и непременно кто-нибудь из присутствующих заявлял: «Терпеть не могу кинзу. На вкус как мыло».

Изадора поскребла по дну сервировочной тарелки и сказала:

– Есть ли на свете что-нибудь печальнее тонюсенького кусочка несъеденной курицы на вечеринке?

– Хмм, – откликнулась Жюль. – Есть. Холокост.

Повисла пауза, потом раздался неуверенный смех.

– До сих пор меня убиваешь, – сказала Изадора.

А для сидящих за столом добавила:

– В колледже Жюль была очень забавной.

– Приходилось, – сказала Жюль. – Я жила с самыми противными девчонками. Надо было сохранять чувство юмора.

– Ну а какой была в колледже Изадора? – спросил у нее Деннис.

– Деннис, колледж был еще только прошлой весной, – вставила Изадора. – Я была такой же, как сейчас.

– Ногу придержи, – предупредила она, поскольку казалось, что Деннис того и гляди еще раз приподнимет стол коленом.

– Да, – сказала Жюль. – Она была такой же.

Но, конечно, сейчас Изадора ей нравилась меньше, потому что она меньше в ней нуждалась и видела ее отчетливее. Эш с Итаном и опять же Джона были друзьями, с которыми она виделась и разговаривала постоянно.

– А какая она сейчас? – спросила Жюль. – Вы же соседи.

– Да она меня в страхе держит, – сказал Деннис.

На мгновенье настала тишина, а потом все одновременно рассмеялись, словно бы прикрывая случайный момент истины.

Деннис ушел рано, сославшись на то, что ни свет ни заря ему предстоит играть в тачбол в Центральном парке. Никто из гостей не мог себе представить, как можно вставать в такую рань на выходных, особенно ради спортивных игр.

– Мужская компания собирается на Овечьей поляне, – пояснил он.

И, обращаясь к Роберту Такахаси, добавил:

– Надеюсь, ваш друг скоро поправится.

Затем он откланялся с легкой улыбкой, адресованной либо всем присутствующим, либо, возможно, персонально Жюль, и направился вниз по лестнице в свою квартиру.

Как только он ушел, Изадора тут же заговорила о нем.

– Мужская компания, классно же, да? – сказала она. – Знаю, с виду кажется, будто он сделан из простых деталей – не в том смысле, что примитивных, а просто не из таких засранных, как у нас. Но истина сложнее. Да, он вполне нормальный, играет в тачбол, не такой вечный нищеброд, как мы.

– Говори за себя, – возразил Роберт Такахаси.

– Но на самом деле он депрессивный. Он мне рассказывал, что на первом курсе в Ратгерсе впал в настоящую депрессию и по сути сломался. Перестал ходить на занятия, не сдал ни одной работы. К тому моменту, как он попал в систему здравоохранения, целый год почти не появлялся в столовой – карточка у него вроде бы так и осталась не просканированной. Питался одной лапшой быстрого приготовления, даже не заливая ее кипятком.

– Как можно это есть, не заливая? – спросила Джанин. – Саму лапшу или пакетик с приправами? Или и то и другое?

– Понятия не имею, Джанин, – нетерпеливо произнесла Изадора. – В службах здравоохранения увидели, в каком он состоянии, и позвонили его родителям. А затем отправили его в медицинский отпуск и положили в больницу.

– Психиатрическую? – уточнил Роберт Такахаси. – Боже мой.

За столом воцарилась почтительная, тревожная тишина, колеблющаяся, как воздух над свечами.

– Да, – сказала Изадора. – В ту самую, где лечились все эти поэты.

– Не в том смысле, что Деннис Бойд поэт. Едва ли, – добавила она, хотя особой необходимости в этом, по мнению Жюль, не было. – Но его отправили на самый север, в Новую Англию, потому что в Ратгерсе психиатр посмотрел Денниса и сказал его родителям, что там необыкновенно хорошее подростковое отделение. А еще и страховка покрывала лечение. Поправившись, он вернулся в Ратгерс и окончил его, пройдя дополнительные курсы и летнюю школу. У него не очень-то получалось, но ему дали диплом.

– А в какой больнице обычно лечились эти поэты? – спросила Жюль.

– Ты же знаешь. Знаменитая клиника на Беркшир-Хилс, – ответила Изадора.

– Лэнгтона Халла? – удивилась Жюль.

Деннис действительно лежал в психиатрической больнице Лэнгтона Халла в Белкнапе – том самом городке, где располагался «Лесной дух». Он много времени провел в этом городе через четыре года после того, как там жила она.

Под конец вечера Изадора подала эспрессо из кофемашины, которую ей купили родители, а она так толком и не разобралась, как с ней обращаться. Наконец она достала обещанный косяк, произнеся «погнали, чувачок» с так называемым ямайским акцентом, выдвинула подбородок над куриными кебабами, словно под неслышные звуки регги, и папироса пошла по кругу.

– Представьте себе, что я в такой затейливой вязаной растаманской шапке, убрала под нее все волосы, – воскликнула Изадора. – Вообразите, что я черная.

Жюль баловалась травкой в ранней юности, и ей на всю жизнь хватило. Вся эта шмаль в семидесятые годы истощила ее, и сама мысль о кайфе теперь ее раздражала. Она представила себе, что слишком много и громко разговаривает, общительна и даже чуть надоедлива, и от одной этой картины стало не по себе, так что она едва вдохнула дым, подозревая, что так же поступил и Роберт Такахаси, который, похоже, тоже предпочитал оставаться в здравом уме. Только Джанин с Изадорой присосались к большому косяку, как к соске, смеясь и отпуская свои непонятные шуточки о том, как раньше вместе работали в закусочной.