Обуглившиеся мотыльки

— Я останусь с тобой, — прошептала она, закрывая глаза и чувствуя, что если она скажет еще хоть слово — ее голос сорвется. Она была близко, но она прекрасно понимала, что ей не удастся вырвать кусок металла.

— Одна ночь ничего не изменит, — скептически и так же бесчувственно произнес он.

— Одна ночь может поменять жизнь, — прошептала еще тише, по-прежнему не открывая глаз, по-прежнему сжимая кулаки до боли в пальцах и стараясь унять бешенный приступ страха. Ей надо было посчитать мысленно в уме до десяти. Но она забыла порядок цифр, она напрочь забыла внешний мир, который ждал их. В сознании пульсировала лишь одна мысль — у Тайлера кусок металла, и этот кусок надо как-то отнять.

— Ты понятия не имеешь, о чем я говорю.

— Ну так объясни мне.

Она разжала кулаки и стала медленно поднимать руки. Она зажмурилась, но поднимала руки, чувствуя обжигающий холод каждым миллиметром своей кожи. Дыхание удавалось сохранять ровным из последних сил, а руки были тяжелыми, и поднимать их было тяжело. Форбс подняла голову, подняла руки, положила их на лицо парня и открыла глаза. Она заставила Тайлера посмотреть на себя, заставила его взглянуть на нее. Ее сердце пустилось в бешенный пляс.

— Расскажи о том ужасающем результате, от которого ты бежишь…

От которого он убежал, но который пытается забыть. Не всем можно довериться, Кэролайн это прекрасно понимала. Но некоторым стоит напеть о своей боли возможно потому, что эти некоторые — действительно хорошие люди. В этом мире есть место и для хорошего.

— Результат заключается в том, что если ты сейчас не уйдешь, то я зарежу и тебя.

Кэролайн стиснула зубы, выше подняв подбородок. Она вцепилась в предплечья парня стальной хваткой, тактильно доказывая, что в этом мире прикосновения значат очень много.

— Режь, — произнесла она, а потом стала медленно опускаться, становясь на колени. Не спеша девушка встала сначала на одно, потом на другое колено, задрав голову вверх и обнажив шею. Кэролайн схватилась за руку парня, поднесла ее к своему горлу так, что острие впивалось ей в кожу. Форбс бесстрашно смотрела на него. Лучшая защита — это нападение. Лучшая защита для него, не для нее. — Режь меня.

Она стояла перед ним на коленях на заброшенной станции метро. В его руках был клинок и ее жизнь. Ему ничего не стоило еще один раз убедиться в том, что процесс — слаще и приятнее, чем результат. Ему ничего не стоило сделать ее своим очередным развлечением, просто провести линию, просто пустить кровь, вырвав свою боль из груди, выплеснув свою агрессию. Ему ничего не стоило перечеркнуть разом свою и ее жизнь. И кровь, что стекала по его руки, уже обпачкала и ее руки.

— Режь меня! — произнесла она сквозь зубы. — Режь! Режь! Режь! Режь! Режь! Режь!

— Да пошла ты! — он оттолкнул ее на пол, выронив клинок и отойдя на шаг. Кэролайн, быстро спохватившись, ринулась к оружию и одним махом руки скинула его на железные рельсы. Звон отразился от стен, разбив хрусталь тишины. Девушка повернулась в сторону Локвуда, тут же застыв на месте.

— Вскрыть себе вены может каждый! — закричала она. — Не будь слабаком, не теряй свои статус в глазах других!

Локвуд усмехнулся, он повернулся в другую сторону. Он прятал взгляд. Он прятал свой скелет, боясь доверить его кому-либо. Кэролайн не была уверена в том, что хочет узнать ужас Тайлера Локвуда. Но она была уверена в том, что Тайлер хочет рассказать о нем именно ей. У нее не было аргументов, но она в этом почему-то не сомневалась.

— Я потерял свой статус в своих глазах. Мне наплевать на других. Другие — это ничто.

— А твоя мать — тоже ничто? — она подалась вперед, оперевшись на руки и не собираясь вставать. Она повысила тон своего голоса и задела за живое, чем вновь привлекла внимание Локвуда. Ее задача — как можно дольше говорить с ним, чтобы сиюминутная слабость прошла.

— Я — ничто, — процедил он сквозь зубы. — И не смей говорить мне о моей матери.

— Почему? — прошипела она, теперь сама застывая в кататонии. — Давай поговорим о том, что будет чувствовать она, вынося твой гроб? Что будет ощущать она, когда о тебе будут писать грязные слухи в газетах, а у нее не останется никого, кого она могла бы любить, и кто мог бы любить ее!

Он смотрел на нее внимательно. Кэролайн по-прежнему сидела на полу, в какой-то неряшливой позе. Оперевшись на руки, она смотрела на парня столь же пронзительно, сколь и он на нее. Он смотрел свысока, откуда-то из темноты. Полумрак станции окутывал их ледяными объятиями, утягивая в пустоту и отчаяние подобно зыбучим пескам.

— Лучше сын-самоубийца, чем сын… — запнулся, снова отвернувшись. Кэролайн медленно поднялась. Она остановилась на том же месте, на котором и стояла.

— Чем кто? — она сделала шаг вперед, потом — еще шаг. Тихо и бесшумно как кошка. В ее голосе была теплота. Не было злорадного любопытства, было теплое сочувствие. — Знаешь, в чем прелесть приезжих?

Девушка подошла к нему. Она не стала прикасаться к нему, не стала заставлять его смотреть на себя. Он чувствует ее рядом — и этого вполне достаточно.

— Они больше не появляются в твоей жизни. Им нет до тебя дела.

Он усмехнулся, чувствуя подступающую головную боль. Его стала заполнять сумасшедшая тоска, и ему становилось горько от того, что рядом оказалась совершенно незнакомая девушка, а не Елена или даже Бонни. А Кэролайн. Такая наивная, искренняя и правильная Кэролайн, которая этим летом собирается замуж, которой до него не должно быть никакого дела. Чужая Кэролайн, о которой он ничего не знает, но которая может узнать о нем все.

— Но тебе до них может быть дело, — произнес он, засовывая руки в карманы и чувствуя ее объятия. Кэролайн подошла сзади так тихо, что он не услышал. Она обняла его, прижавшись к нему всем телом. Это была не жалость. Они оба не нуждались в ней. Они нуждались друг в друге. Их обнимала темнота, а тишина была музыкой для их разговора. Хрупкая, разбивающаяся как хрусталь, тишина. Форбс больше не ощущала страх, а Локвуд — желания оттолкнуть всех от себя. Ему захотелось открыться. Не потому, чтобы объяснить опрометчивость своего решения. Не для того, чтобы оправдать эти объятия, а потому, что человек нуждается в том, чтобы его выслушали.

— Я знаю это, — произнес он. — Знаю, потому что я помню то, что хочу забыть.

Кэролайн обняла его еще крепче, продолжая молчать. Она закрыла глаза, она решила ощутить Тайлера тактильно, чтобы помочь ему, чтобы проникнуться его болью, чтобы встать на его место, чтобы понять его. Чтобы услышать не только слова, но и молитвы. Те молитвы, которые звучат в его мыслях.

— Я думал… Всегда думал, что бухло решает все. Просто покупаешь бутылку виски или бурбона, просто напиваешься в стельку, и все разрешается само собой. Понимаешь? Но все только хуже, Кэрри. Все только хуже… — апатия сошла, и Кэролайн стала ощущать переливы эмоций: безысходность, отчаяние, боль, гнев. Она скрестила пальцы на его груди, она не открывала глаз и продолжала молчать. Иногда одно слово может разбить всю сакральность момента. — Некоторые вещи нельзя забыть, но о них можно перестать думать. У меня почти получилось. У меня почти получилось смириться с тем, что девушка, которую я люблю, любит моего друга. Лучшего друга, который настолько предан мне, что простил мне мой проступок, ведь он не позволил себе ответить взаимностью этой самой девушке, потому что дружба для него важнее. У меня почти получилось смириться с тем, что я никогда не полюблю Бонни, которая так сильно любит меня. У меня почти получилось смириться с тем, что в действительности процесс важнее результата потому, что процесс не позволяет анализировать ту неудачную жизнь которую ты прожил. А я прожил неудачную жизнь, Кэрри. Я это осознал сегодня, когда ты все-таки убедила меня, что результат важнее…

— Ничего не кончилось, — прошептала она, не открывая глаз, падая в глубину его чувств, на мгновения будто становясь им. Она, стоящая за его спиной, обнимающая его как самого любимого в ее жизни человека, стала его крыльями и его гравитацией, его вакциной и его ядом. Она стала его другом. Пусть всего лишь на одну ночь, но иногда ночь действительно меняет всю жизнь. — Ты все еще можешь исправить.