Обуглившиеся мотыльки

— Что ты любишь, Кэролайн?

Кэролайн провела еще несколько полос дугообразной формы. Ее опьянение усилилось. Теперь — от цвета и запаха краски. Девушка уже и не помнила, когда она в последний раз позволяла себе подобное. Дело было не в том, что Форбс имела какую-то загнанную жизнь, полную душевных терзаний и вечных проблем. Дело было в том, что она имела свободное время, способности и желание. Но у нее не было предлогов и причин.

— Цвета, — ответила Форбс, замедляя процесс и прорисовывая новые полосы, которые напомнили совокупность хаотично разбросанных линий. В любом хаосе есть порядок. Теория заговора. Идеалистическая концепция. Да Форбс было плевать, ей просто нравилось хаос превращать в плавную и такую прекрасную гармонию.

— На слова ты не щедра, — Тайлер засунул руки в карманы, вдыхая воздух полной грудью. Ему на мгновение захотелось мотаться по границам, процеживая виски и не имею в кармане ни цента*, ему захотелось не иметь ничего, кроме ветра и дорог. Да у него ничего в сущности и не было. Воспоминания, оставшиеся после возвращения из Мексики, несколько притупились, но сейчас взыграли вновь.

— Я щедра на цвета, — произнесла девушка, беря другой баллон, в этот раз — с ярко-желтой краской. Смешение зеленого и желтого посреди ночи порождало ощущение неестественности, искусственности. Амбивалентность ночи увеличивалась, индикатор повышался. Терялась всякая связь с реальностью. Б-52 все еще бил по мозгам. А полосы, завитки продолжали пачкать ночь ослепительными колоритами.

— Понимаешь, — она затянула свои слова, словно не знала что сказать. Может, так оно и было, кто знал? Кэролайн была сосредоточена лишь на линиях, лишь на переливах красок. Ее поглотил процесс, девушку будто загипнотизировали. — Ведь в конечном итоге ты хранишь не нитки, а ткань, не краски, а полотна, не ноты, а мелодии. Я-то не отрицаю, что важно помнить составляющие, но, Тайлер, целое всегда больше, чем сумма его частей…

Она рисовала. Она рисовала, погружаясь в какое-то состояние прострации. Кэролайн были чужды меланхолия и депрессия. Она напоминала Тайлеру его самого, когда тот еще не знал Елены. Кэролайн была счастлива.

— Ведь… Ведь часы не работают, если их разобрать по запчастям. И живопись потеряет свою мощь, если разбить ее на мазки, а музыку — на ноты.

Кэролайн была счастлива не потому, что родилась в благополучной семье, не потому, что собирается замуж в июне за парня, которого любит и которому верит. Она счастлива не потому, что умеет рисовать или пить, не потому, что бросается в омут с головой или читает хорошие книги.

Она счастлива потому, что не пытается подогнать жизнь под систему. Она не углубляется в теории и правила, она не создает новые аксиомы, опровергая прежние, не прописывает новые заветы, не пытается подогнать все под точно выверенную схему. Кэролайн, она просто живет. Без алгоритмов и последовательностей.

— Хаос прекрасен, — произнесла она, будто получала удовольствие от этой мысли. Девушка улыбнулась, Тайлер не видел, но знал что это так. — Прекрасен тем, что создает гармонию. А гармония прекрасна тем, что упорядочивает хаос.

Она схватила еще один баллон, но уже с черной краской. Она обводила контур, она подводила черту, она обобщала все, о чем думали Тайлер, Деймон, Бонни, Елена, Джоанна. Кэролайн — как логическое завершение.

— И одно не существует без другого. Процесс не важнее результата, а результат не важнее процесса. Они оба имеют значение, просто для каждое человека в большей или меньшей степени. Понимаешь?

Понимал, и теперь эта наивно-ожидающая улыбка трансформировалась в полную отчаяния ухмылку. Цинизм был растоплен не потому, что у Кэролайн был хорошо подвешен язык, а потому, что Форбс была права, потому, что чтобы развенчать чью-то теорию не нужны учебники и новые теории.

— И что же делать тогда, Кэролайн? Что делать, если то, что ты создал, что ты породил, уничтожило другое искусство? Что делать, если процесс — мазки, ноты и запчасти — единственное, что позволяет не сойти с ума от ужаса результата?

Кэролайн взяла еще баллончик. Она не обдумывала ответ, она обдумывала то, что прорисовывала. Ей не нужно было время, ей нужны были завершающие детали.

— Создать новое. Знаешь, искусство тем и прекрасно, что не ограничивает твои действия. Ты можешь идти в любом направлении.

Он совершенно забыл об этом. Он совершенно забыл о том дне, когда впервые пригласил Елену на свидание, как тогда еще был волен идти туда, куда ему хочется, а не туда, куда нужно. У него вылетело это из памяти. Воспоминания о Мексике забили ключом. Гаечным ключом. По затылку со всей силы. Парень опустил взгляд, усыпанное мириадами звезд небо его больше не притягивало. Он мчался и мчался, а в конечном итоге оказался загнанным в тупик. И теперь ему не перелезть через эту стену и назад тоже не вернуться.

— Это жизнь, а не искусство, — поправил он, надеясь на то, что Форбс запнется.

— Жизнь — это искусство, — надежды разбились, а Кэролайн схватила еще пару баллончиков. Она сказала все, что должна была. Не краткость сестра таланта, а простота. Заумные термины про фанатизм, зависимость, процесс и результат оказались закрашены красками слов Кэролайн. Она стала вандалом его души. Она закрасила неровности, она показала, что можно залатать трещины и царапины. Она не хотела доставить ему неудобство, не хотела причинить ему боль. Просто точно так же как Тайлер когда-то разрушил принципы Бонни, она разрушила его принципы. Она это не планировала, она не подбирала слова. Просто иногда так случается. Просто иногда люди, которых мы подбираем по дороге и берем в свои попутчики, меняют осточертевшую пластинку с осточертевшей музыкой в твоей магнитоле. Просто эти самые попутчики рассказывают о других пунктах назначения.

В груди что-то неприятно защемило.

Девушка отступила на шаг. В ее глазах были искры. Она даже не подозревала, что только что уничтожила последние смыслы Тайлера Локвуда. Убийство по неосторожности. Преступление по невнимательности.

— Важны не взмахи крыльев, Тай… — он посмотрел в ее сторону, а потом медленно повернулся, устремив взор на изрисованную стену. Кэролайн посмотрела на парня, и они оба даже не поняли, что она впервые так к нему обратилась. — Важен полет. А ощущения — те самые мазки и ноты.

Тронулся лед. И Тайлер сделал вдох после того, как долго пребывал в коме. Соль ситуации заключалась не в том, что граффити Кэролайн было как-то лучше других, не в том, что сочетание этих красок было абсолютно диковинным, не в том, что ее слова задели его за живое. А в том, что она была права. Иногда одна причина может быть весомее остальных вместе взятых.

— Я ошибся, — произнес он, натягивая привычную улыбку. Улыбку, как показалось на несколько мгновений, лишенную какого-то горького отчаяния. — Ты не Пенелопа. Ты — Мельпомена.

Он положил руку на ее плечо, как-то по-братски обнимая ее, не вкладывая в этот жест ничего, кроме своей порывистости. Форбс и не стала пренебрегать этим прикосновением не потому, что им дорожила, а потому, что оно было правильным.

— Звучит пафосно, — произнесла она, улыбаясь и тоже обнимая парня за плечо.

— Зато верно.

Он даже не смотрел на Форбс. Он смотрел на то, что было изображено. А были изображены две бабочки, кружащиеся в полете. Они были не совсем четко прорисованы, не совсем завершены, но и в жизни никогда не возникает ощущения завершенности. Взмахи их крыльев — раскрашенных ярко-зелеными, ярко-желтыми, ярко-фиолетовыми, ярко-красными — были грациозны. Мазки, будто разлитые пятна краски, идущие от контура крыльев создавали иллюзию движения. Такие колоритные, такие броские, что начинали слезиться глаза, такие точные и незавершенные бабочки на фоне серой, грязной, полуразрушенной стены привлекали внимание. И возникало чувство, будто было нечто очень важное, но оно выветрилось из памяти. Возникало чувство, что это нечто важное просто необходимо вспомнить. Оно вертелось в сознании как слово на языке, которое ты никак не можешь вспомнить.