Страница 47 из 59
Увлечение поло очень характерно для Черчилля. Ему импонировали мощь и жесткость, а также упоение соперничеством и борьбой. Современник политика Патрик Томпсон считал, что, если вы хотите понять Черчилля, достаточно увидеть его во время игры в поло: «Он занимает позицию, как тяжелый кавалерист, приготовившийся к атаке. Он насторожен, бдителен, выжидает момент, он мастер тактики и стратегии. Едва заметив свой шанс, он взнуздает пони и устремляется вперед, в этом стремлении нет проворности, нет изящности – только неистовая физическая энергия. Он сносит защиту противника своей мощью, после чего бьет по мячу. Я сказал „бьет“. Нет, он прорезает мяч»220.
Черчилль не оставит «императрицу игр» и после начала политической карьеры, стараясь по мере возможности участвовать в различных соревнованиях и выступая за команду палаты общин. По его мнению, поло позволяло ему «поддерживать физическую форму» и предоставляло «великолепную возможность отдохнуть, особенно после бесчисленных часов, проведенных в парламенте»221.
Игра в поло приносила не только отдых. В апреле 1922 года, во время игры с герцогом Вестминстерским, Черчилль упадет с лошади, неожиданно вставшей на дыбы как раз в тот момент, когда он, слезая с седла, станет перебрасывать ногу через ее шею. «Еще никогда я не испытывал при падении столь резкой боли», – признается он Ф. Э. Смиту222. В результате болевого шока первые несколько мгновений после падения он даже не сможет вздохнуть, оставаясь в «безмолвном оцепенении», приходя в себя и ожидая своей участи. Впереди политика будет ждать строгий постельный режим: пять дней на спине, нельзя ни сесть, ни повернуться на бок. По настоянию врачей игру в поло придется прекратить до конца года223.
Свой последний матч Черчилль сыграет 10 января 1927 года на Мальте. Осенью 1926 года адмирал флота сэр Роджер Джон Браунлоу Кейс (1872–1945) пригласит его в круиз по Средиземноморью для инспектирования военно-морского флота. Между делом он предложит ему сыграть в поло. Черчилль, которому в то время шел пятьдесят третий год, ответит согласием: «Я с радостью приму участие в игре. Я не играл уже целый сезон, поэтому попрактикуюсь скакать галопом, чтобы привести в тонус мышцы бедер. В любом случае я захвачу с собой еще пару клюшек и покажу все, на что я способен. Если же мне будет суждено рухнуть наземь и умереть, я считаю это достойным концом»224. Матч пройдет на ура, достойно увенчав тридцатилетнюю карьеру Черчилля в этом виде спорта.
Черчилль до старости сохранит любовь к верховой езде. Весной 1948 года его загородный дом Чартвелл посетит владелец голландского цирка Бернард Ван Леер (1883–1958). Он лишь захочет продемонстрировать хозяину дома таланты своих дрессированных лошадей, но не тут-то было. Понаблюдав некоторое время за благородными животными, семидесятитрехлетний Черчилль сам сядет на белую лошадь Сальве и, сделав с ней несколько туров вальса, прокатится коротким галопом по парку, сорвав восторженные аплодисменты присутствующих225.
В целом пребывание Черчилля в Индии не отличалось разнообразием. В то время как однополчане наслаждались устроенным бытом и приятно проводили время в праздном безделье, спортивных развлечениях и карточных играх, Уинстон тяготился жизнью субалтерна.
Он пытался разнообразить свою деятельность. Серьезно относился к исполнению обязанностей, не ограничиваясь участием в маневрах и строевой подготовке. Старался анализировать происходящее, рисовал схемы передвижения войск, определял и формулировал тактические принципы ведения боевых действий. Один из сержантов его полка, С. Хэллоувэй, вспоминал, как после маневров Черчилль приходил в конюшни с рулонами бумаги и карандашами всех цветов радуги. Он начинал подводить теоретическую базу, рисовал различные схемы передвижения войск. Но сержанту было не до этого. Персонала в конюшне не хватало, работы хоть отбавляй, а тут молодой офицер со своими цветными изысканиями. Видя, что его не слушают, Уинстон сворачивал бумагу и со вздохом уходил: «Хорошо, ты сегодня в дурном настроении». «Я не был в дурном настроении, просто я был очень занят, и мне было не до тактики», – объясняет Хэллоувэй226.
Подобная активность, хотя и служила отдушиной, проблемы решить не могла. «Жизнь здесь просто до отупения скучна и неинтересна, а все наслаждения далеко выходят за рамки норм, принятых в Англии, – делился Уинстон с матерью. – На каждом шагу тебя подстерегают множество искушений скатиться до животного состояния»227.
Черчилль не скатится до животного состояния. Но его стал беспокоить информационный вакуум, в который он погружался все больше и больше. В отличие от Кубы, где он находился в центре новостей, в Индии никто не обращал на него внимания, никто ему не писал, никто не обсуждал с ним последних событий и насущных проблем228. «Комфорт есть, компании нет», – сокрушался он. Домой он писал, что встретил в Бангалоре «немного людей, которые стоят того, чтобы с ними поддержать беседу»229.
Недостаток информации был лишь одной стороной медали. Другая сторона оказалась более серьезна. Она была связана с тем, что ему особенно-то и не хотелось узнавать ничего нового. Даже любимое чтение «требовало усилий»230. Это был очень тревожный признак. Уинстон обратил на него внимание еще в августе 1895 года, когда находился в Олдершоте. Он жаловался на «состояние умственной стагнации, когда даже написание письма дается с трудом и когда не хочется читать ничего, кроме ежемесячных журналов». Черчилль винил во всем армейские порядки с их приверженностью к дисциплине и однообразным занятиям231.
Усилием воли он попытался перечитать речи отца, «многие из которых знал почти наизусть». Но это не помогло. Найти энергию для «чтения другой серьезной» литературы Уинстон пока не мог232. Он стал оглядываться на свой жизненный путь и пришел к выводу, что его образование носило «технический» характер. И в Хэрроу, и в Сандхёрсте, и на курсах капитана Джеймса главной целью изучения дисциплин была подготовка к предстоящим экзаменам. И вот результат. «Моему уму не хватало лоска, который дает Оксфорд или Кембридж», – констатировал Черчилль233.
Да что там «лоска»! Готовящий себя к великим делам, Уинстон явственно стал ощущать собственное «невежество во многих важнейших областях знания». Он любил новые слова, но с ужасом признавал, что «не знает точного значения многих терминов». В результате он стал «бояться использовать их, опасаясь показаться абсурдным»234. Опасения будущего политика не были беспочвенны. Позже исследователи признали, что теоретическая подготовка в том же Сандхёрсте носила узконаправленный и весьма ограниченный характер235.
Осознав собственное «невежество», Черчилль решил в корне изменить ситуацию. Но что именно он мог предпринять? Продолжить образование? Поступить в Оксфорд или Кембридж, получить долгожданный «лоск» и недостающие знания? Уинстон рассматривал этот вариант. Правда, не в 1895 и не в 1896 году, а позднее, когда уже планировал выйти в отставку.
Не слишком ли поздно для высшего образования? Черчилль считал – нет. Наоборот. В семнадцать лет человеческий мозг еще не готов ни к восприятию сложных истин, ни к тяжелой умственной работе. «Зрелый ум способен уделить гораздо больше внимания изучению философии, человеческих ценностей и великих литературных памятников прошлого, – объяснял он. – Умение концентрироваться, способность запоминать и удерживать информацию, вдумчивость и усердие в поиске ответа гораздо лучше у старших студентов»236.
Возможно, Черчилль и прошел бы курс в Оксфорде. Но его смутили вступительные экзамены, в которых значились латинский и греческий языки. И если первый из них еще был кое-как знаком, то изучать второй Уинстон считал выше своих сил. Особенно после того, как он понюхал пороха, побывал на передовой и чудом избежал несколько раз гибели. «После тяжких раздумий, к величайшему своему прискорбию», он вынужден был оставить план с получением высшего образования237.