Страница 23 из 32
Все хорошо в меру. Идентификация может сыграть с человеком роковую шутку, так что он и не заметит, как откажется от самого себя, от самостоятельной жизненной позиции, спрятавшись навсегда за широкую спину какого-нибудь живого «эталона» – уже не идеала, а идола.
Чаще ли это бывает у слепоглухих, чем у зрячеслышащих?.. Нет статистики, трудно судить, а если «на глазок», то – мне кажется – реже у слепоглухих. Нас, чисто количественно, слава богу, не так уж много. И среди тех, кто вообще дорос до этой проблемы – прятаться или нет от жизни за чью-то широкую спину, – огромное большинство, как и я, предпочитает не прятаться.
Правда, это обычно почти бессознательный выбор: лучше по возможности самим решать свои проблемы, чем смирно ждать, пока кто-то снизойдет, найдет время. Рассчитывать-то все равно особо не на кого обычно… Не желая ждать ничьей обслуги, мои слепоглухие знакомые самостоятельно ходят и ездят, зарабатывают (если есть работа) и покупают. Я с детства действовал так же: если со мной некому (особенно обидно, если «некогда») гулять, я гулял один, как бы мне это ни запрещали, как бы за меня ни боялись. И вообще мы в этом – последователи пророка Магомета, изрекшего, что если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе; мы тоже предпочитаем сами идти, не дожидаясь, пока удосужатся подойти к нам. У меня эта позиция подкрепляется еще творческой идентификацией с человечеством – ни больше ни меньше.
В 2014 году появилась «гора», готовая пойти навстречу слепоглухому «магомету» – благотворительный фонд поддержки слепоглухих «Со-единение». На его поддержку действительно можно рассчитывать в большей степени, чем на семью и государство. Мне грех жаловаться на мою нынешнюю семью – Олега и его жену Татьяну, но не будь фонда, нам было бы непредставимо труднее.
Рефлексия. Определение рефлексии как «самосознания» приблизительно. Будет точнее, если мы определим ее как теоретическое отношение к жизни через теоретическое отношение к самому себе. Так понимаемая рефлексия – основа, фундамент всей моей деятельности: и творчества, и быта. Я подчас даже слишком пристален к любым возникающим загвоздкам, – до мнительности, до того, что называется «зрить (смотреть) глубже корня», то есть видеть проблему там, где всего лишь маленькое недоразуменьице, и то исключительно у меня.
Особенно наглядно это проявляется в ситуациях бездумного зубоскальства, когда я не знаю, обижаться или нет на ту или иную шутку, показавшуюся мне скользкой, – а также в ситуациях простой неловкости, неуклюжести.
Однажды в присутствии Некрасовой и одной лаборантки мне сунули две плитки шоколада и, как пятилетнему ребенку, предложили поздравить этими шоколадками названных дам с Восьмым марта. Я был смущен именно тем, что поздравлять женщин мне предложили в присутствии, на глазах у этих женщин. Я почувствовал себя униженным и успокоился только через несколько дней, прямо спросив женщин об их реакции на эту неуклюжесть. Они сказали, что ничего не заметили и, во всяком случае, не придали этому никакого значения.
Вообще я очень часто не знаю, как поступить, и очень этим мучаюсь. Завидую тем, кто сразу, не задумываясь умеет вести себя правильно. А значит, меньше имеет поводов себя стыдиться. Такая интуитивная безошибочность была в высшей степени свойственна маме. Она была терпима, всегда готова считаться с человеком таким, как он есть, – «что поделаешь, если он такой», – и если была неправа, то именно по причине чрезмерной подчас терпимости, – неправа именно потому, что терпела совершенно нетерпимое. Но и тут у нее преимущество: о такой неправоте можно сожалеть, зато стыдиться такой неправоты уж никак не приходится. Стыдно, когда сыграл роль палача, а если оказался в роли жертвы – стыдно должно быть твоему палачу, а тебе стыдиться нечего, ты ведь «перегнул палку» не в сторону бесчеловечности, а, как раз наоборот, в сторону человечности. И я всегда восхищался этой маминой способностью, а часто и завидовал ей, потому что мне-то свойственно скорее недотерпеть, чем перетерпеть, – следовательно, взрываться не по делу, а потом мучаться угрызениями совести, стыдом.
Незнание, как поступить, нередкая растерянность там, где другие действуют безошибочно, не задумываясь, у меня, вероятно, связана со слепоглухотой, то есть с недостатком информации, без которой трудно оценить обстановку. Я не знаю, как себя вести, потому что в большинстве случаев лишь догадываюсь, что именно происходит. У зрячеслышащих эти же проблемы возникают, насколько могу судить, не от недостатка информации, а от недостатка «способности к суждению», от слабости или полного отсутствия рефлексии, – словом, от неумения осмысливать избыточную информацию. Я не сомневаюсь, что сумел бы осмыслить информацию – было бы что осмысливать. А вот этого, того, что осмысливать, часто и не хватает. Потому-то и «зрю» иногда «глубже корня», – что же еще остается делать, если в твоем распоряжении больше догадок, чем точных фактов?..
Чтобы не брать других примеров, закончу анализ того же самого, восьмимартовского. Он достаточно элементарен и в то же время наглядно демонстрирует все мои трудности.
Ко мне обращаются, как к пятилетнему ребенку: дают шоколадки и предлагают поздравить тут же сидящих женщин, в то же время подчеркивая, что они «мои сотрудники» («поздравь своих сотрудников»). Я не просто растерян, а задыхаюсь от немедленно вспыхнувшего раздражения, можно сказать, настоящей злобы. Мне хочется грубо оттолкнуть руку с шоколадками: «Сам поздравляй!» Но у меня нет ни малейшего желания учинять скандал. К тому же мне непонятно, почему этот человек позволяет себе со мной так обращаться.
Если б я мог видеть выражение лица, я, может быть, сразу понял бы это. А так мне остается догадываться: провокация скандала? Или простая неуклюжесть, расчет на то, что дактильное обращение ко мне никто не услышит, так что в особой «конспирации» нет нужды?.. Но разве он не понимает, что шоколадки-то видно, если и не слышно его дактильных речей? Если сознательная провокация скандала, то, дав волю своему раздражению, я на нее поддамся. Провокатор будет втихомолку злорадствовать, заставив меня вести себя самым недостойным образом в присутствии женщин. Если же это просто бессознательное неуважение ко мне, проявление некой нравственной недовоспитанности, этической слепоглухоты, надо как-то это загладить. Но как?
Я принимаю шоколадки и… обе протягиваю Ю. Б. Некрасовой: она рядом сидит, а где в данный момент лаборантка, я не вижу. Вынужден звать ее через всю комнату и, черт знает какую чепуху бормоча от смущения, передаю лаборантке вторую шоколадку, забрав ее у Некрасовой. Прямо цепная реакция, нагромождение неловкостей! К тому же от моего внимания не ускользнуло, что первым, скорее всего, безотчетным, движением Юлии Борисовны было оттолкнуть шоколадки. Почему? Потому ли, что она заметила неловкость и тоже смущена и раздражена, или потому, что решила, будто угостили меня, а я ей отдаю?.. Я не выдерживаю и говорю ей нарочно погромче, на всю комнату:
– Меня тут приняли за пятилетнего малыша, и я вынужден вести себя соответствующим образом. Поздравлять вас шоколадками, которые мне для этого у вас на глазах сунули.
Таким образом, я показал, что хотя и вынужден, во избежание скандала, играть роль пятилетнего, самолюбие-то у меня сорокалетнее.
Через пять дней, когда мы с Некрасовой, как психотерапевтом, занимались психоанализом, я вернулся к этой продолжавшей меня мучить ситуации, нарочно в присутствии «провокатора», чтобы до него дошло хотя бы, в какое дурацкое положение он меня поставил. Я объяснил Юлии Борисовне, что меня не сама по себе эта неловкость занимает, а то, как вообще реагировать в подобных случаях. Она ответила, что, в общем, я поступил правильно, показав свой конфуз. Лучше реагировать правдиво, искренне, чем нагромождать взаимную фальшь. В то же время она подчеркнула, что ровным счетом ничего не заметила, что женщине вообще приятен сам факт поздравления, в какой бы неловкой форме это ни было сделано.