Червяк

Нависшие причудливыми гирляндами и отражающие в себе как в перевёрнутом зазеркалье, отражающие в себе весь окружающий мир выпуклые, прозрачные, крупные капли этой самой росы, стекаясь между собой, наливаются упругой своей силой и тяжестью, чудно округляются завершённо совершеннейшей своей полнотою и... и, наконец, падают вниз, гулко ударяясь об землю и разбиваясь с этим весёлым, звонким звуком удара, разбиваясь на мельчайшую, не различимую невооружённым глазом, отрадно живительную влажную пыль. Всё было мокро'. Всё было мокро' и обольстительно прекрасно...

Впрочем, не мешало бы заметить, что было холодно. Наш рыбак, усильно вцепившись окоченелыми своими руками в холодный и мокрый руль, чувствовал всем телом, что несколько иззябло продрог. Вместе с тем Ростислав Иванович, едущий впереди на истово чихающем мопедике, был также радостно возбуждён будоражащей мыслью предстоящей ловли и совершенно не обращал внимания на изрядно уже отстающего, совершенно не знающего дорогу и напрочь воодушевлённо запыхавшегося своего сотоварища...

Но здесь, долготерпеливый мой читатель, нам пристало бы остановиться, внимательно осмотреться и несколько свернуть в бок, с тем чтобы перевести дух да покороче свести знакомство с совершенно выбившимся из сил рыбаком. Нелишним при этом было бы проведать имя, происхождение, гражданский статус, горестные или напротив радостные страницы многострадальной его судьбины, а также то, как он очутился здесь, на этой полевой дороге, в раннеутренний час предрассветной росы и тихой дрёмы.

Итак, тот, с кого мы начали своё повествование, именовался Андреем... Андреем Гули... Андреем Вильгельмовичем Гули...

Вижу, вижу, мой избалованный читатель, твою досадливо снисходительную улыбку, знаю, что тебе не раз случалось встречать на страницах иных, занимательнейших повествований куда более затейливо замечательнейшие имена не только главных но и стаффажно второстепеннейших героев.

Авторам, по скверности их неугомонно тщеславного естества, вольно состязаться в остроумной находчивости оригинальных, неслыханных ранее прозваний, вся обольстительная прелесть коих, смею предположить, беззаконно зиждется исключительно на раздражающем ухо неожиданье в сочетании изредка отечественных, а чаще что и вовсе иноплеменных, неизъяснимых по своей важно надуманной эпатажности - звуков и именований. Однако имя нашего заглавного героя ни в малейшей степени не зависит от взбалмошной прихоти сумасбродно находчивого автора.

Со всем откровением, присущим исключительно этим самым бесстыдно сумасбродствующих авторам, смею заверить, что наш Андрей Вильгельмович звался именно Андреем Вильгельмовичем лишь оттого, что отец его, Вильгельм, в давнее, тревожно беспокойное время сороковых годов прошлого века, время бесславно разбойного захвата куса финской стороны своим алчным и неудержимо нахрапистым соседом, решил несколько сподличать пред новой властью, пред обстоятельствами и реалиями нового, принесённого извне бытия, захотел заслужить благосклонный взгляд нового начальства да и вообще, вообще захотел в этом немыслимом котле народов и новых, безусловных к исполнению правил казаться, а в дальнейшем возможно и быть,- быть своим. Именно оттого он и прозвал своего отпрыска на новый, одобряемый и поощряемый манер - Андреем.

Однако же сам Андрей Вильгельмович при знакомстве с новым, ранее не встречавшимся человеком, во всю свою жизнь испытывал чувство истинного, невыразимо величайшего удовольствия и тихо тщеславного удовлетворения, наблюдая приподнято удивлённую бровь собеседника, впервой заслышавшего не совсем обычное сочетание славянского имени и немецкого, отборно немецкого, отчества.

По происхождению, как уже догадывается мой читатель, Андрей Вильгельмович был природный финн. Впрочем, и вся его лысовато курносая физиономия тут же и тотчас же спешила будто нарочно прыгнуть в глаза да и сообщить первому встречному, что эти решительно ничего не выражающие черты обличья, эти худые плечи, эта сутулая спина невысоко невзрачной и щупло непоказной его фигуры принадлежали, принадлежат и могут исключительно принадлежать уроженцу суровых скал да сосновых лесов пустынно неприступной и отдалённо глухой финляндской стороны.

Вообще, Андрей Вильгельмович был безобиднейшее и смиреннейшее существо из той безвредно бестолковой породы тихих и скромных людей, спешащих со всем и всегда тотчас же достоверно согласиться, даже и с внутренним ощущением собственной, чаще всего надуманно измышленной, вины.

Нельзя бы сказать, что судьба Андрея Вильгельмовича с самого начала складывалась несколько неудачливым и скверно несчастливым образом. Вовсе даже напротив - по окончании школы Андрею Вильгельмовичу посчастливилось поступить в военное училище (по интендантской части); пути, открывающиеся пред молоденьким (и уже тогда начинающим слегка полновато лысеть) лейтенантиком, казались привлекательно многообещающи, возможности - соблазнительно значительны.

К месту службы Андрей Вильгельмович прибыл уже будучи женатым человеком. Его прехорошенькая юная жена (лишь недавно вступившая в права владения сердцем, временем и достатком розовощёко самодовольного офицерика) обладала привлекательными качествами, присущими всем без исключения прехорошеньким жёнам (всем без исключения прехорошеньким жёнам этих самых молоденьких офицериков), а именно: качествами прелестно смешливой живости, играющего во взрослость девичьего кокетства, а также заносчивой наивности и очаровательно обольстительной глупости одновременно.

Андрей Вильгельмович был образцовым офицером, офицером службы тыла, у которого наличествующая данность всегда сходилась с цифирью ведомости (не больше и не меньше, но как раз с точностью до ничтожнейшей единицы). Видимо, отчасти этому способствовало его почти немецкое происхождение и, как следствие, выплывающие отсюда пунктуальная аккуратность, деспотизм корректной требовательности к служащим чином ниже и любовь к ригористическому правдоподобию ведущейся отчётливо крупным и правильным почерком ведомостной строки. Кроме того, Андрей Вильгельмович был совершенно несмыслен в делах предприимчивого хватовства и договорного делячества, в скользких делах ловкой сметливости и сомнительной безукоризненности, столь милых и близких лукавому сердцу среднестатистического славянина.

Иные из сокурсников Андрея Вильгельмовича, выпустившись одновременно с нашим героем, поддались искушению и исполняли службу, именно согласуясь с собственными соображениями праведной законности и нравственной чистоты категорий воровства и подлога. По службе эти бывшие однокурсники Андрея Вильгельмовича росли несравненно быстрее, добиваясь очередной звёздочки и выгодного перевода чуть ли не вдвое раньше против обыкновенного. Но карьера этих ранних капитанов и майоров, интендантов и начальников служб зачастую оканчивалась столь же скоропостижно неожиданным и горестно печальным образом, сколь начиналась головокружительно ярко и обнадёживающе блестяще. Оканчивалась, по обыкновению, немилостью сменившегося вдруг, нового, или неожиданно прозревшего старого начальства (начальства, ранее хорошо осведомлённого о расторопных наклонностях молодцеватого дельца, смотрящего сквозь пальцы на творческие затеи практикующей натуры и, кажется, даже потворствующего этим капитанам и майорам, интендантам и начальникам служб в рискованных и проворно находчивых оборотах служебной изворотливости).

Внезапным служебным расследованием, неожиданно и вдруг, вскрывалась бездна злоупотреблений, нарушений, а то и просто - фактов халатного небрежения и воровства. Карьера этих сокурсников оканчивалась в лучшем случае тихим и быстрым увольнением (изгнанием из армии) и холодным предубеждением всеобще глухого забвенья.