Циклопы

«Так я и был, — вздохнул разведчик. — В пятьдесят первом вместе с Абакумовым залетел. Если не знаешь, то СМЕРШ делился на три различных организации, одну из которых возглавлял Виктор Семенович… — Завьялов почувствовал, как его грудь раздувается от вздоха. — Стоящий мужик был…, как ни пытали — ничего не признал. Меня уже в апреле пятьдесят третьего без предъявления обвинений выпустили. Нас всех, Бориска, выпустили. Кроме Семеныча… Его уже Никита «кукурузник» расстрелял…»

Перед внутренним взором Завьялова пронеслись обрывочные, п у н к т и р н ы е воспоминания: тюремная камера, два бравых костолома и усталый следовать в прокуренном кабинете валяют его по полу кирзовыми сапожищами… Грязь, кровь, вонь, вши… Первая жена Глафира, скончалась в камере от воспаления легких… Могилки не нашел…

На заднике воспоминаний, легким облачком промелькнула девушка с длинной русой косой — Любушка-голубушка… Стоит над волжским обрывом, ветер подол ситцевого сарафана мягко треплет…

«А дальше? Что было дальше, Лев Константинович? Как вы до генерала дослужились?»

«Генерала мне уже перед пенсией, Бориска, дали. Почетно, так сказать, отправили».

Завьялов почувствовал, что Константинович не хочет говорить о службе. Воспоминания как будто — захлопнулись, разведчик четко выставил перед мысленным взором блок. Картинку: на клумбе перед старым деревянным домом подмерзают астры.

«Скажи, Борис, водиле, чтоб после автобусной остановки налево поворачивал…»

Отправляя Завьялову эту просьбу, генерал как будто ставил точку в споре — признал главенство молодого интеллекта.

Борис, общаясь с шофером, испытывал кошмарное ощущение неловкости. Словно ограбил на большой дороге славного дедулю-ветерана…

«Лев Константинович, а вы давно…, как бы сказать — очнулись? Вы слышали все, о чем я с Капустиным разговаривал?»

«Очнулся — в ванной, — четко отрапортовал носитель. Завьялов тут же вспомнил, как его — накрыло. Он думал, что похмелье, на самом деле никотиновый голод чудовищно одолевал. — Так что, в основном, я в курсе. Понимаю, что коли выпутаемся, мне могут память уничтожить. А это — плохо. Что у старика останется, если припомнить нечего?»

«Я постараюсь что-нибудь придумать!»

«Да ладно…, как пойдет, Бориска… Я кстати, попрошу. Ты с этим выканьем завязывай. Мы вроде как, Завянь, — едины, к чему между своими реверансы».

«Да неудобно как-то…»

«Отставить розовые сопли! Батька сказал — на «ты», значит на «ты»! — и, помолчав, добавил: — Я, Борь, себя и в самом деле помолодевшим чувствую. Так что, не напоминай мне мафусаиловы лета, нервы не драконь…»

«Договорились, Константиныч».

Двухэтажный дом с мансардой прятался за глухим забором и старыми, разросшимися яблонями. Вдоль ограды, уже виденные по воспоминания Льва Константиновича березки, елочки. Лужайки не имеют отношения к газонам: слегка облагороженное косой, примятое пространство разнотравья, подмерзающие стрельчатые листья одуванчиков.

Разглядывая жилище генерала-пенсионера, Завянь испытывал непередаваемое, чуть тоскливое ощущение родства и с о п р и ч а с т н о с т и. Любимая скамейка Любушки-голубушки, под этой яблонькой летом стоял бассейн, когда правнуки с Иришкой приезжали, здесь маленький Ромка коленку занозил…

Покой и тишина.

И иссушающее душу одиночество! осенний пейзаж подсвеченный единственным фонарем. И тот застыл на общей улице.

За спиной Завьялова Иннокентий шептался с собакой. Мелькнула мысль: «А как бы я воспринял этот дом, и сад, не будь во мне Льва Константиныча?..» Борис давненько не бывал на старых, заросших лопухами дачах. Еще со времен сопливого отрочества, когда дача Лели выглядела похоже.

Но сейчас там — каменные стены, стриженные лужайки, соседи сплошь — богема, знать. Борис как будто в детство окунулся.

И одновременно в старость. В кладбищенской ограде одиночества и золотых березок.

«Чего застыл? — глухо проворчал внутри Завянь пенсионер. — Зови гостей, питаться будем».

Когда Завьялов выставил на стол перед Кешей и Жюли, вспоротую простецким консервным ножом банку кильки в томате, с интеллектуальными путешественниками произошел: культурный шок.

Чинно рассевшийся за столом — гость-гостем, Иннокентий, поглядел на выставленное содержимое, сглотнул:

— Мы это будем — е с т ь?

— Нет, блин. Мы, типа — выпьем.

«Ты видел, Константиныч, а?! Собака на столе — нормально. А килька в соусе — не комильфо!»

Но впрочем, Боря вредничал. Вид собственного тела, усевшегося барином отужинать в гостинной, невероятно раздражал!

— Вставай давай, Капустин! У нищих слуг нет!

Тело-Иннокентий встало из-за стола с единственным блюдом — мешанины из томата с рыбкой, и бодро поскакало на кухню, не преминув укорить Завьялова за вредность:

— Так сразу и сказали бы! «Пойдемте, Иннокентий Аскольдович, на кухню, помогать». Я б сразу и пошел!

— Ты еще и «Аскольдович»? — негромко хмыкнул Боря. Распахнул перед путешественником забитый снедью генеральский холодильник, вытащил оттуда баночку с печеночным паштетом: — На. Неси жене. У нее желудок нежный, буржуями избалованный.

Кеша повертел крохотную баночку в руках, наморщил ум и физию…

Завьялов отобрал затейливый для Кеши предмет, одним движением вскрыл крышку из фольги…

Через три секунды Аскольдович влетел обратно на кухню с воплем:

— Борис Михайлович!! Она… Там все… Борис Михайлович, Жюли съела банку т о г о кошмара!!!

— И что? — невозмутимо, продолжая кромсать кухонным тесаком докторскую колбасу, спросил Завянь.

— Она ж отравится!!

— Переживет. Вот, бери тарелку с колбасой, неси, пускай закусит.

С трапезой покончили на одном дыхании. Боря-генерал дожевывал практически на ходу, налаживая в кабинете компьютер для общения с Жюли.

Жози, противненько рыгая рыбой, — наблюдала. Назначенный дежурным по кухне Капустин убирал тарелки со стола.

Не будучи уверенным, что путешественница из далекого будущего знает, как совладать с ископаемым компьютером, Завьялов объяснил собачке, куда нажать, чтоб вышли буквы.

Крошечная Жози окатила генеральское лицо чисто женским высокомерием-призрением. Ловко процокала когтем по «клаве», на мониторе появилось «МЕРД».

«Что за фигня?» — расстроился Завьялов. Собачка ничего не поняла?!

«То не «фигня», Борис — «дерьмо». Но только по-французски», — задумчиво ответил Константиныч. — Зови Капустина, пусть прекращает мыть посуду».

Когда обрадованный снятием повинности дневальный заскочил в генеральский кабинет, Жюли-Жози рассержено тявкнула. Кеша понял моментально.

— Борис Михайлович, Жюли — француженка. У нее трудности с кириллицей. Вы не могли найти бы для нее агрегат с латинским шрифтом?

Завянь вздохнул, нажал на кнопочку:

— Прошу, мадам Жюли. Осваивайте «агрегат».

— Уви, уви, — залопотал Капустин, подсел к жене, стоявшей всеми лапами на столе перед клавиатурой.

Пошла — работа. Муж спрашивал — на русском и французском, жена — рычала.

Завянь, по просьбе Константиныча, пошел перекурить на свежем воздухе.

Чего торчать за Кешиной спиной? Он и так — сплошной комок истерики. Направление ему — определили. Жюли толковая особа, ответит и на то, что муж спросить забудет.

«Борь, как ты думаешь…, я смогу спрятать на даче записочку с упоминанием? На видном месте».

Завянь не знал, что говорить. Пенсионер со стертой памятью лишится стрежня, поддерживающего существование, основы, сути бытия. Начиная работу над мемуарами, старик, при помощи воспоминай прошлого — за жизнь цеплялся.

Какое уж тут «творчество»? Тоска одна.

«Лев Константинович, у вас есть дневники. Они помогут восстановлению памяти».

«У «тебя», Боря, у «тебя».

«Простите… Прости, Лев Константиныч».

Напомнить, что после исчезновения из его тела «омолодителя», пенсионер почувствует себя на много лет моложе, крепче, здоровее? Что надо бороться с обстоятельствами, делать из лимона лимонад.