Страница 15 из 71
Глава семьи Бернард Шнэебаум, местечковий еврей, по профессии сапожник, человек наблюдательный и рассудительный, как-то рассказал моему папе о том, что вынудило его собраться в далекое заморское путешествие. Обрисовав притеснение поляками волынских украинцев, а заодно и волынских евреев, Шнэербаум сделал такой прозрачный вывод: Польшу ожидает или революция, или война. Устоять такое искусственно слепленное, разнородное государство более не в силах. Надо отсюда убегать.
С таким прогнозом относительно Польши согласился бы тогда большинство украинцев. Насильственно слепленное, с военной и дипломатической помощью Антанты, сборище разноэтнических земель (украинских, белорусских, немецких, литовских), какой была постверсальская Польша, наполовину состоявшая из неполяков, не могла избежать внутренних раздоров, как и не могла привлечь воинственных притязаний Германии и России. Агрессивное нападение империалистических соседей на внутренне хилую, неустойчивою Польшу становилось неизбежным.
Немало евреев, особенно молодежи, ощущая взрывоопасную ситуацию, мечтало выехать из Польши, убежать куда глаза глядят, от беды подальше. Но для еврейских эмигрантов из Польши накануне войны наступили тяжелые времена. Тогда из Германии с большим шумом принудительно выселили 15 тысяч еврейских эмигрантов назад в Польшу, откуда они когда-то прибыли. По соседству от нас, через два дома, поселилась такая изгнанная из Данцига еврейская женщина с молодым сыном (ее мужа гитлеровцы арестовали как агента Коминтерна). Мальчика звали Герд. Он любил приходить в наш двор. Среди нас он выучил польский разговорный язык, потому что, воспитанный в немецкой среде, совсем его не знал. Данцигская семья напрасно пыталась тогда выехать в Америку. В то время, о чем Шнэебаумы не догадывались, было тайно введено вето на эмиграцию евреев в Палестину и Америку. Западные демократии накануне войны таким способом отмежевывались от еврейской проблемы.
В США проживали близкие родственники Шнэебаумов, которые выслали приглашение, оттуда присылали посылки и иную материальную помощь, туда же, понятно, Шнэебаумы льнули всей душой. Дети Шнэебаумов: Куба (Яков) и Гиза, которым было 12–13 лет, красовались в американских нарядах необычного для львовян фасона, покроя и сочетания цветов. Отождествляя себя с американскими подростками, они нацепили на себя круглые значки с лохматой Ширли-Темпл — модной звездой Голливуда того времени. Как-то щебетушка Гиза угостила меня жвачкой, невиданным еще продуктом — дивом в наших местах, и долго смеялась над моим неумением лакомиться ней. Жвачку, думая что это конфета, я моментально проглотил.
Лелеянную визу в выношенную в мечтах Америку надеялись получить со дня на день. Семья Шнэебаумов жила в тревожном ожидании, сидя на упакованных чемоданах. О разрешении на выезд, то есть о желаемой визе, неусыпно ходатайствовал сапожник Берком. Его жена Нина имела российское гимназическое образование и в основном сидела дома, занимаясь со своими детьми английским языком. Евреи, как музыкально одаренный народ, легко обучаются чужим языкам.
Я любил забегать к Шнэебаумам в гости. Тут меня угощали чаем, который пили на русский манер с тарелочки («с блюдца»). Они единственные в нашем доме имели чудо бытовой техники того времени — патефон. В компактном, как небольшой чемодан, ящике голубого цвета в сложенном виде находился сам аппарат, а по углам ящика, в двух металлических пеналах, хранились патефонные иголки. Набор пластинок был, к сожалению, целенаправленно однообразным. Только одна музыкальная пластинка имела запись итальянского тенора Энрико Карузо, а остальные составляли декламирование текстов классической английской литературы.
Куба, который распоряжался патефоном, обычно ставил пластинку, из которой звучал отрывок из пьесы Шекспира с монологом Гамлета. Из патефона звучал авторский голос исполнителя роли Гамлета — еврея по происхождению, что каждый раз, аж до тошноты, подчеркивала Гиза. Гордится своими выдающимися людьми каждый народ, а у евреев это чувство развито чрезвычайно сильно, потому что закладывается в сознание с раннего детства.
Самая интересная для меня минута наступала тогда, когда Гиза после завершения патефонного монолога надевала берет, закутывалась в темное покрывало, которое должно было заменить плащ, и, войдя в роль Гамлета, наследуя актера, с чувствами выговаривала: «To be, or not to be? Тhat is the guestion»… Смотреть на ее стройную фигуру, пылающие воодушевлением глаза, разбросанные вокруг бледного личика густые темные локоны, слушать ее звонкий, мелодичный голос было немалым удовольствием.
Глава семьи продолжал без устали ходатайствовать об американской визе. Каждый день он куда-то ходил по этому делу, даже раз или два ездил в польскую столицу Варшаву на прием в американское посольство. Оттуда Берко возвратился радостно возбужденный от пустых, как выявилось потом, обещаний. Импульсивная Нина каждый раз счастливым голосом сообщала соседкам окончательный срок выезда за океан, но в назначенное время возникали какие-то непредвиденные, малопонятные, мелкие препятствия и отъезд откладывался. Так он оттягивался, пока не пришла Красная армия. Тогда стало понятно, что никто уже в Америку не поедет. Западня для галицийского еврейства захлопнулась. Гиза с Кубой пошли в обыкновенную львовскую школу, а Берко временно смирился и стал искать себе работу, что было непросто.
После окончания польско-немецкой войны во Львове, кроме беженцев, накопилось еще и немало таких безработных, как Берко. Новая власть активно, почти насильно, вербовала их на шахты Донбасса и заводы Кривбасса, на социалистические, как галдели агитаторы, предприятия. То есть на предприятия, где отсутствует эксплуатация человека человеком, где трудящиеся сами руководят. Кто поддался агитации, того ожидало горькое разочарование: мизерные заработки, каторжный труд, дефицит самых необходимых потребительских товаров, необустроенность быта, отсутствие элементарного порядка. Завербованные галичане вскоре, бросая там все на произвол судьбы, дружно убегали назад. По этому случаю во Львове появился такой сатирический куплет:
Тогда среди львовян обговаривалось событие, как поддавшись агитации, а может, разузнать положение дел, в Донбасс поехал муж Ванды Василевской — известной тогда польской писательницы коммунистической направленности. Ее муж, по фамилии Богатко, был обыкновенным рабочим. Вернувшись из Донбасса, он любил посидеть в пивной, поговорить и за рюмкой порассказать о настоящей жизни рабочих в социалистическом раю. Однажды, когда Ванда Василевская уехала в командировку (говорили — специально уехала), в двери их особняка на улице Павликовского (теперь Грицая) позвонили. Богатко открыл дверь и тут же был расстрелян. Власти никак не отреагировали на убийство, никто не был задержан, нападающих не нашли, да и не искали. Демонстративное убийство Богатко достигло цели: беглецы из Донбасса прикусили языки. А кто этого не делал, того неукоснительно прибирало вездесущее НКВД.
Некоторое время Берко Шнэебаум колебался: ехать или нет, но здравый разум победил, и он не поддался донбасскому соблазну, хотя легко настраивался на переезды. В конце-концов ему как-то удалось устроиться на львовскую обувную фабрику, расположенную в районе Жовкивской улицы. Приспособиться к режиму работы фабрики вначале было тяжело: Берко любил утром поспать. Когда летом 1940 года «рабоче-крестьянское» правительство огласило крепостническое распоряжение, по которому рабочим не только запрещалось менять место работы, но и жестоко наказывали за пятиминутное опоздание, в доме Шнэебаумов утром начинался безумный, всем слышный гвалт. Из квартиры Берко выбегал, когда до гудка (начало и конец работы фабрика оповещала гудками) оставалось 10–15 минут.
На развилке улиц Городоцкой и Шевченко, ниже церкви св. Анны, тогда была трамвайная остановка. Берку, чтобы добраться до обувной фабрики, необходимо было сесть в пятый номер, который курсировал с вокзала через улицу Жовкивскую (теперь Б.Хмельницкого) до городской бойни. На остановке он заставал агрессивно настроенную толпу молодых людей, которые тоже опаздывали и кидались на трамвай как на штурм вражеской крепости. В ход шли локти, колени, а иногда и кулаки. Мягкотелому Берко сесть в переполненный пятый номер с первого раза не всегда удавалось. Должен был ждать следующий трамвай. За первое опоздание Берко получил выговор, потом второй с потерей прогрессивки. После третьего выговора прогульщиков ожидал так называемый товарищеский суд, с которым было не до шуток. Суд давал самое меньше три месяца принудительных работ.
7
На Донбасс так-сяк,
А с Донбасса с голым задом.