Особняк на Соборной

– Ася! – кричал он через комнату. – Ты взгляни, как умело они гонят Клейста, как дают ему под хвоста… Нет, нет, ты только посмотри!

На карте вновь, как в ванночке с фотопроявителем, проступало до боли знакомое – Батайск, Кущевская, Тихорецкая, Новороссийск…

– Ты подумай, они атакуют «швабов» с тех же рубежей, что и я… И как атакуют… Асенька, ты вникни… Если Клейст не сообразит, что у него сейчас только одна дорога – в Крым, он через две-три недели весь поляжет на Тамани. Я ведь в двадцатом году, заметь, понял это и армию спас…

«Они» – это советские войска, в январе 1943 года развернувшие широкое наступление на Кубани. Деникин пытался представить себе степной плацдарм, окаймленный синевой предгорий, ледяную клейкую распутицу, в которой тонули когда-то и его дивизии. Но так хотелось на фоне советских побед вспоминать свое и успешное.

– Вот отсюда, Ася, – он очерчивал карандашом часть степного Предкубанья, – я тремя колоннами входил в Екатеринодар… Помню, Эрдели конной атакой взял Пластуновскую… Свои воспоминания он накладывал на текущие батальные события и как полководец не мог не отметить, что Красная Армия стала всесокрушающей силой, которая в состоянии сломать хребет любому противнику. Какая-то необъяснимая, но и неотвергаемая гордость заполняла его душу, гордость за Россию, способную постоять за себя…

В середине апреля 1938 года Париж потрясло известие о смерти Федора Ивановича Шаляпина. За два месяца перед этим отмечали 50-летие певца и надеялись, что так величественно будет еще долго-долго. Но сам артист, видимо, что-то почувствовал – на кладбище «Батиньольо» купил участок под семейное погребение, похоронил там мать, сестру… Говорил: «Пока не пустят в родную землю, будем лежать здесь». И показал место… Как-то в одном из храмов увидел старинное покрывало двойного красного бархата с накладным золотым шитье, задумчиво погладил его и словно про себя произнес: – Хорошо бы им накрыть мой гроб…

«В воздухе пахнет грозой…»

Так и произошло. Рано утром к роскошному жилищу гения на авеню д’Эйло молча стекались сотни людей. Парадное и крыльцо завалили охапками сирени и гиацинтов, любимых цветов покойного. От запаха голова кругом шла. Прощание столицы Франции с великим русским заняло трое суток, наполненных парчовой скорбью с отпеванием в православном храме на рю Дарю, долгой остановкой возле «Большой оперы», где сводный хор в черном исполнял «Вечную память». Казалось, в книге соболезнований отметился весь эмигрантский Париж. Деникины в траурной толпе прошли незамеченными – так пожелал Антон Иванович. Он не любил показной нарядной печали, присущей деятелям искусства, тем паче когда из толпы несется суетливый изумленный шепот:

– Глянь-ка, Мозжухин! Боже, как постарел… А Гиппус, Гиппус… Узнать невозможно!

Военных в форме было немного. Только адмирал Кедров, тот самый, что последним командовал Черноморским флотом, прибыл в золоченом мундире, при орденах и наградном кортике. Деникин, облаченный в скромный плащ, усмехнулся. Вдруг кто-то окликнул. Он повернулся. Руку протягивал худой лысый старик в смокинге с траурной полоской и черных очках. Присмотревшись, Антон Иванович узнал и невольно выразил изумление:

– Петр Николаевич?..

– Так точно, Ваше превосходительство! Не сразу и признали… – усмехнулся генерал Краснов. – Чего, собственно и хотелось достичь. Уж слишком изрядна в подобных случаях цветистая суета…

– А что удивительного? Федор Иванович – великий артист. Он и здесь должен быть на авансцене, – возразил Деникин. – Как поживаете, Ваше превосходительство?..

Краснова Деникин раньше недолюбливал за самоуверенность, строптивость и излишнюю амбициозность. Тот начинал армейский путь довольно необычно для крупного военачальника, в молодости отметив службу в лейб-гвардии Атаманском полку увлечением, смешно сказать для «атаманца» – журналистикой. Печатался в крупных изданиях, популярном, например, «Русском инвалиде», а на японский фронт вообще прибыл в качестве специального корреспондента. Однако на скучных, как брюхо умершего верблюда, маньчжурских сопках проявил не столько репортерское любопытство, сколько хорошее знание военного дела, которому был обучен еще в Павловском кавалерийском училище. Словом, к Первой мировой войне энергичный, сухощавый, всегда перетянутый ремнями полковник Краснов командовал 10-м донским полком, потом угрожающе-свирепой «Дикой» дивизией. Затем под начало получает казачий корпус, тот самый, с помощью которого генерал Корнилов хотел вернуть в Петроград изгнанного большевиками главу Временного правительства Александра Керенского. Достаточно забавно эта история изложена в хрестоматийном советском фильме, больше, правда, известного простенькой песенкой в очаровательном исполнении молодого и обаятельного Марка Бернеса:

В фильме есть эпизод, когда офицер штаба уныло и упорно взывает по телефону:

– Гатчина, Гатчина! – с надрывными интонациями кричит в онемевшую трубку. Надежды в голосе никакой. И не зря! На пути из Гатчины казаки «забузили», воевать отказались, тем более что большевики, умело разлагая армию, заодно разрушали железные дороги, связь и все, что имело первостепенный жизненный смысл. Кончилось тем, что бравого командира корпуса Краснова с помощью, как ни странно, того же Керенского, ссадили с коня, отобрали оружие и подвергли аресту. Однако выкрутился он достаточно просто – торжественно дал слово генерала и дворянина, что никогда больше не поднимет оружия против новой власти. Ему поверили и с миром отпустили на все четыре стороны. Проще было, конечно, расстрелять (потом большевики это упущение активно нагоняли), но неожиданность властного успеха, упавшего в руки как спелая груша, приятно пьянило. Лунообразный Анатолий Васильевич Луначарский, эрудит, сибарит, краснобай и чревоугодник, удивительным образом сочетавший «сладкую» жизнь с приверженностью Марксу, сразу после октябрьского переворота в кафешантане на Фонтанке остроумно делился впечатлениями, в лицах изображая произошедшее:

– Вы не поверите, мы хотели просто манифестацию провести, а получилась революция. Ха-ха-ха! Представляете себе! – заливисто смеялся вместе с петроградской богемой, воспринимавшей покамест случившееся, как сценки из веселой пьесы несуразных положений. Это чуть позже им покажут… как выглядит Нева сквозь решетки казематов Петропавловской крепости. Это будет потом. Обязательно будет.

Кстати, в том же фильме случай с Красновым представлен неким комедийным недоразумением, над которым добродушно хохочет даже Ленин. В кино все выглядит достаточно опереточно: захваченный красногвардейцами царский генерал в шикарной белой бурке, пушистой папахе, с инкрустированной драгоценными камнями шашкой, попросил солдат попрощаться с конем. Ну, кто откажет человеку в такой, а тем более, возможно, последней просьбе?

Пока солдаты цоколи языками и дивились редкостной сабле, генерал воспользовался ротозейством, вскочил на жеребца и был таким. Под тем генералом, которого сыграл любимый народом Николай Черкасов и предполагался Краснов.

Однако в жизни он был человеком беспардонным не только по отношению к красным, но и крайне амбициозным по отношению к белым. Став донским атаманом и опираясь на немцев (главным образом, на их деньги), всегда и везде исполнял свою собственную игру, и многое сделал, чтобы война на юге России превратилась в жестокое братоубийственное побоище. Его непомерные амбиции с трудом утихомирили англичане и под угрозой лишения всякой помощи заставили подчиняться Верховному главнокомандующему Деникину. Но Петр Николаевич и здесь «выкобенивался» как мог. В Екатеринодар, в Ставку, «на поклон» демонстративно не поехал. Настоял, чтобы переговоры между ним и представителем Добровольческой армии генералом Драгомировым, при участии британского генерала Пуля, проходили на границе Кубани и Дона, на ржавых путях узловой станции Кущевская.