Крио

Макар, конечно, понятия не имел, в какую угодил передрягу. Нет, он подозревал: ничем хорошим это не кончится, но не до такой же степени! Откуда было знать, что его вот-вот закрутит в водовороте одной из самых безнадежных военных затей времен и народов. Он топал и топал, по щиколотку увязая в песке, весь красный, вспотевший, с берданкой, в накинутых на спину мешке и палатке. Стожаров шел сам, и других подбадривал, и, как всегда, верил в свою счастливую звезду.

После короткой схватки у деревень Орлау и Франкенау севернее Нейденбурга передовые части Самсонова под изрешеченным Георгиевским знаменем аж 1812 года победоносно отбросили германский корпус. Если чуть подробней, там было форменное светопреставление; пока-то враг бежал, бросая орудия, а русские преследовали его без передышки, оставив на поле боя две тысячи павших.

Потом как-то все пошло не так, зарядили дожди, дороги под ногами превратились в болото, деревни опустели, в подвалах – ни клубня картошки, все, что могло, сгорело, дохлый скот кругом, вонь стоит, антисанитария.

Вымокшие, голодные, полуживые от усталости, который день не снимавшие сапог, подгоняемые генералами, скользили по грязи солдаты – тянулись за немцами по Восточной Пруссии в надежде на победу, а на самом деле шли на погибель. И с ними дед мой, Макар Стожаров, шагал с закрытыми глазами, попевал “соловья-пташечку”, чтобы не заснуть на ходу, – в самой сердцевине Истории, испытывая ее на себе, не постигая смысла, не ведая сюжета, он только знал о своей сущности, о своей конечности.

В нестройной их толпе, далеко растянувшись, лошади тащили возы с поклажей, ружьями, пушками, и этот поток растворялся в тумане, конца-края ему было не видать.

К ночи после короткой перестрелки рота Макара заняла лесок на взгорочке, наспех окопались, съели последние крошки, что нашли на дне мешка. Рядом с Макаром рыл окоп молодой Тимофей Скворцов, призванный из Волынской губернии. “Несознательный крестьянский элемент”, – называл Макар Тимофея прямо в ясные голубые глаза.

А тот ему отвечал:

– Вот ты рабочий из города, из самой Москвы, я тебя не очень разумею, но уважаю, Макар Макарыч.

По отчеству звал, хотя и были они одногодки.

Макар ему всю дорогу объяснял, кому нужна эта война, кто такие пролетариат и буржуазия, кто наживается на том, что они тут грязь месят сапогами, пушечное мясо, предназначенное в пасть Молоху. Что в организме человека существует три светлых души, которые после смерти поднимаются на небо, и семь темных душ, которые уходят в землю. А главное, что, разбивая все надежды на спасение, ты становишься бесстрашным. А может, и бессмертным, он точно не знает.

Стожаров до такой степени повысил уровень самосознательности Скворцова, что тот уж и не чаял, как бы ему поскорее разделаться с этой, как говорил Макар, “мировой бойней”, чтобы включиться в рабоче-крестьянскую революцию.

Под мелким дождем в темноте и в лесной сырости они заснули, хотя был приказ поддерживать огонь. Утром стали стрелять со всех сторон, горстки людей побежали по полю, то припадая, то поднимаясь, и снова падали, прижатые к земле немецким огнем.

Макар с Тимофеем, оглушенные, хлестали из винтовки в дождевую муть. Врага не видно, только огонь тысяч винтовок, пулеметов и артиллерии. Части редели, убитые лежали рядами, меж орудий взрывались снаряды столбами огня, дыма и пыли. И над этим кипящим котлом парил немецкий аэроплан с крестами.

Чиркнуло в небе, пуля разбила камешек, отлетела в сторону окопа и угодила Макару в ногу, пробив ее насквозь пониже колена. Обмотки окрасились кровью, Макар распоясался и, превозмогая боль, наложил выше раны жгут.

– Тимофей, – окликнул он Скворцова, – давай зови санитаров, меня ранило.

Но из соседнего окопа никто не откликнулся.

Скворцов-то мой усвистел, подумал Макар. Он лежал на дне окопа и смотрел в небо. То тут, то там вспыхивали белые взрывы шрапнели, а звук разрывов долетал до него из глубины земли, как через вату. Поплыл дирижабль, заслонив солнце, Макар закрыл глаза и провалился в сон. Разбудили его немецкие слова:

– Эй, русский, вылезай, конец тебе, – понял Макар, так как знал немного этот язык по тюремному университету.

Два немца согнулись над ним, наставив винтовки.

Макар им ответил:

– Tut mir leid, ich bin verwundet – извините, не могу, ранен.

Немцы, удивившись немецкой речи, вытащили его из окопа и положили на траву рядом с Тимофеем Скворцовым. Его молодой друг и подопечный лежал тихо и смотрел, не мигая, вверх, пуля попала ему в голову и убила наповал.

– Эх, вот и меня могло бы убить, а ведь только ранило в ногу. Упокой его душу, – сказал Макар и стал ждать своей участи.

Через пару часов его погрузили на телегу и повезли в тыл немецкой армии.

– Ничего подобного, – возражала Стеша. – Папка никогда не был в плену. Их вывел из окружения доблестный Семечкин.

Стеша считала, все было по-другому: да, воины центрального тринадцатого корпуса, сверкая штыками, лихо продвигались вперед, благополучно миновали район Танненберга, с боем взяли Хохенштайн, хотя артиллерия запаздывала, из пехотных частей неслись отчаянные радиограммы: “Артиллерию на позиции!” Телефонной связи русские командармы не имели, приказы и донесения передавали по радио, не шифруя, немецкие генералы получали их одновременно с адресатами.

Триста тысяч солдат накатывали друг на друга, сцепившись, расходились и снова сталкивались в бою, стреляли, напивались, если им везло и они занимали деревню, или закапывались в траншеи, когда наступала ночь.

Огромная армия Ренненкампфа висела, как грозовая туча, на северо-востоке. Стоило ему шевельнуться, и немцы были бы разбиты наголову. Но туча не разразилась грозой. Барон Ренненкампф, генерал-адъютант Николая II, кавалер двух Георгиевских крестов, когда-то отличившийся на Китайской войне и на Японской, – бездействовал. Мало того: он повернул свою армию к Кёнигсбергу. Орденоносный Пал Карлыч не только не шел на сближение с Самсоновым, но от него отдалялся.

Сотня тысяч ратников генерала Самсонова растянулись на необозримой линии фронта и дрейфовали без руля и без ветрил. Так что германцы безнаказанно смяли оголенные русские фланги, обогнули центральные корпуса и зашли им в тыл. Но командарма никто об этом не известил. В ушах у него грохотали барабаны, пели горны и литавры, заглушая лязг оружия. Он безоглядно рвался вперед и вел свою армию на гибель.

Последовали немецкие атаки, русские контратаки. После неудавшегося плана окружения всей армии Самсонова германцы стягивали кольцо вокруг центральных корпусов, зарвавшихся в направлении Алленштейн – Остероде.

Среди окруженных “зарвавшихся” был мой дед Макар, Стешин “папка”.

В ночь на двадцать девятое августа Самсонов почуял запах катастрофы. Под натиском превосходящих сил противника он приказал отступать, но в его тылу уже трещали вражеские пулеметы. Русские отходили, огрызаясь огнем, сдерживая атаки немцев, отбрасывая их штыками. Два корпуса центра, которые сражались дольше и лучше всех, отступали последними и почти полностью пали жертвой германского обхода.

Потрясенный тем, что победоносный марш в сердце Германии обернулся сокрушительным поражением, генерал Самсонов застрелился в березовой роще у Вилленбурга.

Колонну, пробивавшуюся из вражеского окружения, возглавил генерал Клюев. Они пошли через пахнущий прелой листвой Комусинский лес, топча грибы, огибая муравейники, закрепились у реки.

Около пяти утра появились немецкие бригады. Плотные цепи неприятеля наши встретили картечным, пулеметным и ружейным огнем. Стреляли друг в друга в упор. Немецкая пехота не выдержала и, бросив орудия, обратилась в бегство, оставляя раненых и убитых.

В ночь на тридцатое августа отступавшие части русских внезапно ослепил луч прожектора. По приказу штабс-капитана Семечкина Макар и еще несколько штрафников выкатили два тяжелых пулемета и, когда вновь зашарил по росяной траве прожектор, стали долбить врага ураганным огнем.