Страница 23 из 32
И грозный царь, взглянув на Вигилия, будто только сейчас увидел его, хотя на самом деле прежде всего стал искать глазами именно этого человека, лишь только посланники пошли в залу.
– Я уже имел счастье однажды, – начал испуганно византиец, – служить переводчиком…
– Как зовут эту противную жабу, Эдико?
– Вигилий, господин.
– Ах, да, Вигилий! – Аттила гневно повернулся на стуле, а нераспечатанное письмо императора полетело с его колен на пол. – Разве ты смеешь, ничтожная дрянь, являться мне на глаза, пока мне не выданы все перебежчики, как я приказал тебе передать? Неужели я потерплю, чтобы под вашими знаменами мои собственные беглые рабы подняли против меня оружие? Все подданные моего государства должны помнить, что от Аттилы нельзя убежать, от его гнева нет спасения! Ни одна крепость, ни одна укрепленная столица не даст защиты. Даже в золотом дворце в Византии я могу настичь моих врагов и схватить их вот этой рукой! – и он вытянул вперед правую руку.
– Мы явились доложить тебе, – начал со страхом Вигилий, – что у нас находится всего семнадцать перебежчиков, как ты их называешь. Они уже указаны Эгинфию, начальнику пограничной стражи, и будут присланы сюда в цепях в скором времени.
– Семнадцать. Ты потом узнаешь настоящее число. Теперь слушайте вы, посланники императора из Равенны. Я отказываюсь от требования выдать мне человека, утаившего мою долю в военной добыче из Виминациума. Но на каком условии, вы узнаете потом. Кто из вас Максимин, достойнейший сенатор императора византийского?
– Я! Меня зовут Магнусом Аврелием Максимином.
С серьезной благосклонностью взгляд Аттилы остановился на благородном лице сенатора.
– Соизволь, о повелитель гуннов… – начал Приск.
– Меня называют государем.
– Соизволь, о государь гуннов…
Аттила вздрогнул, но уклончивость оратора показалась ему забавной, и он не стал прерывать его, спокойно слушая дальше.
– …Чтобы я, по поручению императора и от имени прибывших со мною послов, ясно и по порядку изложил все обстоятельства, как они есть, а не так, как представляют их тебе твои постоянно меняющиеся и столь часто посылаемые тобою уполномоченные. Ты требуешь от императора Феодосия выдачи всех тех, кого ты называешь перебежчиками, то есть всех, кто по каким-либо причинам предпочел переселиться в нашу страну из-под твоего крепкого владычества. Между тем они поступили так, пожалуй, потому, что твои гуннские законоведы и заплечных дел мастера не всегда судят так справедливо и мудро, как ты думаешь, полагаясь на их добросовестность, и как ты, без сомнения, желаешь. Императору больно выдать людей, которые стали под его державную защиту… Однако, я вижу, ты хмуришься. Значит, я не прав. Тогда будь по-твоему: государь выдаст тебе твоих подданных. Далее ты требуешь кроме уплаты просроченной дани, – я хотел сказать: ежегодного почетного приношения, – взноса за год вперед, под угрозой немедленного нападения! Мы привезли шесть тысяч фунтов золота, а ты требуешь еще тысячу двести фунтов. Наш ответ замедлил по причине плохих путей сообщения в твоем государстве, ты же за это в мирное время осадил наши города: Виминациум, Ратиариум и многие другие; разграбил их и сжег. За каждого, по твоим словам, задержанного перебежчика ты требуешь по двенадцать солидов. Нам, к сожалению, дано полномочие, в случае крайности, соглашаться на все, но умоляем тебя: не настаивай на этом. Ты не можешь себе представить, до какого бедствия доведены все наши провинции; сколько вреда приносят жителям придунайских городов твои конные отряды, опустошающие вокруг всю равнину; они, как стаи волков, совершают набеги на одинокие хижины крестьян и целые города, не выпуская оттуда никого и перехватывая съестные припасы. А в то время, когда гунны представляют внешнюю язву для несчастных горожан, – внутренней язвой, чуть ли не худшей, – служат для них императорские сборщики податей. Для пополнения государственной казны они снимают с горожан последнюю рубашку; берут последнюю постель, так что многие ждут избавления от всех этих зол в самоубийстве. Твои посланники также привыкли, – говорят, им так приказано, – по приезде в Византию… ожидать настолько щедрых почетных даров, что одни эти любезности способны разорить нас вконец. Говорят, будто бы ты именно с этой целью так часто удостаиваешь нас чести принимать твое посольство.
Смелость ритора, очевидно, потешала могучего владыку, и он довольно добродушно заметил ему:
– Пускай мои посланники позволяют подносить себе дары, только бы их не подкупали.
– Императору, – с грустью начал теперь Максимин, – пришлось для удовлетворения тебя просить сенаторские семейства продать с публичных торгов наследственные драгоценности их жен, даже самую необходимую золотую и серебряную столовую посуду, а также дорогие вина, хранящиеся в их погребах…
– Я пью только воду из этого деревянного сосуда, патриций, – сказал Аттила. Он взял кубок со стола и сделал глоток. – Вы жалуетесь, – продолжал он, вытирая толстые губы тыльной стороной ладони, – что ваша казна пуста. Но почему это? Потому что ваши императоры еще с незапамятных времен проматывали деньги на нелепые зрелища, на конские бега, на ненужную роскошь, на разорительные прихоти, или – из малодушного страха перед загробными наказаниями, которые они, впрочем, вполне заслужили – строили храмы и церкви. Неужели у вас недостаточно священных мест, где бы вы могли докучать своим святым визгливыми гимнами и вашим лицемерием? Положим, меня это не касается… Но народ, у которого не хватает железа для защиты от соседей, должен быть домовитым и копить для них свое золото, потому что оно принадлежит более сильному. Как смеете вы расточать мое золото в ваших сундуках? Впрочем, мудрый ритор Приск, я должен прервать твою основательную речь, как бестолковый варвар. Прости, благородный патриций… Мы, гунны, умеем только ездить на лошадях, но мыслить в строгой последовательности – не наше дело. Я всегда путаюсь в государственных делах, – Аттила насмешливо посмотрел на послов. – Приступив к переговорам с вами, я забыл предварительно спросить моего посланника, Эдико, о том, как он исполнил мои поручения и что с ним было в великолепном Византионе.
Императорские послы с удивлением переглянулись.
– Неужели он и в самом деле не расспросил его, – с сомнением прошептал Примут.
– Разумеется, это не правда, – отвечал Приск, также тихо. – Слушай, внимательно, Максимин: сейчас откроется тайна Эдико.
– Говори откровенно, – приказал хан, – не скрывай перед этими византийцами. Скажи все, без утайки. Ведь это наши друзья, а гунн не имеет тайн от своих друзей.
Эдико выступил вперед, низко поклонился и начал спокойным голосом:
– В несравненном Византионе видел я, слышал и испытал невероятные вещи. Справедливы слова того готского короля, который, пробыв там несколько дней, воскликнул: «В этом городе множество возможных и невозможных вещей!»
Посланники не без удовольствия переглянулись между собой.
– Римское великолепие ослепило-таки этого варвара, – тихонько произнес Приск.
Максимин согласно кивнул ему головой. Между тем Аттила переспросил с ударением:
– Даже невозможных?
– Суди сам, о государь, возможно или невозможно то, что я испытал, сравнительно с тем, что приходилось испытывать другим посланникам. Ты назовешь это невозможным, а я представлю тебе вещественные доказательства противного.
С живейшим любопытством вслушивались все присутствующие в речь германца, который продолжал на латинском языке:
– Вигилий пришел за мной в дом, находившийся возле гавани, где мне отвели квартиру. Этот человек повел меня к Хризафиосу, могущественнейшему вельможе в византийском государстве. Дорога шла мимо целого ряда величественных дворцов, – они составляют как бы отдельный городок и в них живет придворный штат императора, первые сановники, а также находятся присутственные места. Я откровенно восхищался этими зданиями, без всякой задней мысли: но меня поразил при этом странный блеск в глазах моего спутника. В его взгляде был такой же огонь, как и в настоящую минуту, но теперь все его черты выражают испуг. Впрочем, волнение Вигилия объяснилось мне после. Едва мы предстали перед всесильным евнухом, как он, по-моему, совершенно некстати, передал ему в преувеличенном виде о моем восхищении царской пышностью.