Страница 24 из 31
ГОРАЛИК. Как вообще была устроена твоя жизнь, твоя повседневность в это время?
ЛЬВОВСКИЙ. Ну как может быть устроена повседневность у 20-летнего отца маленькой дочери, которая болеет стафилококком? При том что отец этот самый учится и еще пытается подрабатывать? Учитывая, что Маша родилась в феврале 1992 года.
ГОРАЛИК. Это времена, когда в магазинах вообще ничего не было?
ЛЬВОВСКИЙ. Все как раз примерно в этот момент появилось – потому что 1 января 1992 отпустили цены. А вот пока цены не отпустили… Когда жена моя была беременна, я, например, дрался в магазине за творог – а я вообще, нет, не дерусь, не очень умею. Ну и – мало ли чего не было, стиральной машины вот не было, например. Но когда тебе двадцать, это все тоже как-то… Вроде, с одной стороны, трудно, а с другой – ребенок, интересно же, здорово и вообще. Но да, как-то я еду в автобусе – а жили мы тогда в Дегунино, это такое совсем глуховатое место, неподалеку от Лианозова. Ближе всего было добираться электричкой с Савеловского вокзала, метро там нет – ну или от Петровско-Разумовской автобусом. И вот, значит, я еду в этом автобусе где-то между домом и Петровско-Разумовской. А дело происходит зимой, видимо, в январе 1993-го. За окнами темно – и я вдруг понимаю, что не понимаю, куда еду, – и какое вообще время суток. То ли это я еду из дома в университет и еще темно – а то ли уже темно и я возвращаюсь домой.
Подрабатывал я при этом репетиторством, были у меня на попечении три девочки в одном доме, почти ровно на другом конце города, на Красногвардейской, почти два часа добираться. Я туда приезжал и занимался с каждой по часу.
ГОРАЛИК. Каким предметом?
ЛЬВОВСКИЙ. Английским. Готовить к вступительным экзаменам я бы, наверное, не рискнул – а вот школьникам подтягивать язык – это OK. Папы девочек были заняты зарабатыванием денег, а мамы – по-разному, одна, к примеру, была медсестрой, работала сутки через трое. С ними было много удивительных историй. Одна девочка была совсем маленькая, шести лет, я до сих пор не очень понимаю, как их заинтересовать языком в таком возрасте; вторая знала, что ей скоро уезжать в Штаты (родители были в процессе подачи документов), и старалась; третья тоже не понимала, за что ей такая мука, – но, в отличие от младшей, у нее уже было представление о том, как следует обращаться с мужчинами. Как-то я выговариваю ей – со всей возможной мягкостью – за несделанное то и се, она сидит, слушает меня, немного склоняясь над тетрадкой, потупив, я бы даже сказал, взор, – и тут я вижу, что на разлинованный тетрадный лист медленно падает очень крупная слеза. И расплывается. Потом вторая. Женские слезы я тогда переносил плохо (да и сейчас не очень), так что воспитательную беседу пришлось быстро закруглить.
В качестве отступления небольшая зарисовка о том, как тогда все было. Мама этой девочки, кажется, не работала, сидела дома, – и вот, как-то я прихожу, а она, мама, открывает дверь с большим таким феном наперевес. Ну, думаю, ладно, – мы здороваемся, я раздеваюсь, – она говорит, что, мол, вы извините, у меня тут процесс. Идет в кухню, к холодильнику, открывает его и начинает в него, значит, феном дуть. Я из коридора смотрю на это – и не очень понимаю, все ли с ней в порядке. В общем, она, оказывается, в каком-то голливудском кино увидела новый, прогрессивный способ размораживать холодильник – и выяснилось, что да, действительно! Размораживается! Быстро! Я до сих пор думаю, вспоминая эту историю, о том, как много всего происходившего в 1990-е примерно так и происходило: увидели в кино, решили попробовать – и оно да, работает! Размораживает!
Тогда же я преподавал в школе химию и тот же английский. Школа была частная, одна из первых, небольшая. Директор ее не брал на работу никого, кто имел опыт преподавания в советской школе, – штат состоял из студентов и вчерашних выпускников Педагогического института. А родители по тем временам считали, что если уж школа частная, то, значит, вот вам ребенок, вот вам деньги, сделайте что-нибудь. Дети то есть были по большей части немного такие, брошенные, – и от нас с коллегами, людей тогда очень молодых, требовалось, конечно, гораздо больше, чем просто их учить. Был у меня, например, в классе мальчик, который просто боялся сказать хоть что-нибудь, все равно что, не мог ответить ни на один вопрос – до настоящей паники. Профессиональных педагогов все-таки учат справляться с такими ситуациями, а если не удается справиться – отстраняться. Мне, необученному, довольно быстро стало тяжело – а потом я понял, что тут надо либо лечь на алтарь, либо перестать этим заниматься, потому что, ну, – иначе это, не знаю, нечестно, наверное, – я не был готов, в общем.
Преподавать мне нравилось и нравится, я, кажется, не совсем плохо это делаю; платили по тем временам тоже симпатично, – но быть этим детям тем, кем они хотели, чтобы мы все им были, я никак тогда не мог. Администрация даже завела в школе штатного психолога, что в 1994 году, надо сказать, было совершенно неочевидным делом, – но и это не слишком помогало. В общем, с этого поля боя я благополучно дезертировал.
Дезертировал, получив, впрочем, хороший, довольно интенсивный опыт преподавания – что-то у меня было около 25 часов в неделю – и отчетливое понимание, что школьным учителем мне, видимо, не быть.
ГОРАЛИК. Правильно ли мне кажется, что к этому же периоду времени относится разговор про церковь?
ЛЬВОВСКИЙ. Ну почему нет… На нашем курсе на химфаке училась такая девочка Настя. И она же училась с моей бывшей женой тогдашней на подготовительных курсах на химфак. Настя была (и я полагаю, что остается) духовным чадом протоиерея Владимира Волгина, он довольно известный персонаж, сейчас он окормляет чуть ли не супругов Медведевых. С ним вообще, видимо, непростая история, поскольку он был духовным чадом о. Иоанна (Крестьянкина), старца из Псково-Печерской лавры, – точно так же как и о. Тихон (Шевкунов). Старчество – такой сложный неформальный институт внутри современного русского православия, долго рассказывать, – и о. Иоанн (Крестьянкин) был в нем, вероятно, самой заметной фигурой: не исключено, что его со временем канонизируют. Другой известный старец, о. Кирилл (Павлов) в Сергиевом Посаде, кажется, еще жив, он был духовным отцом Алексия Первого, Пимена и Алексия Второго, – есть люди, которые считают, что «Дом Павлова» в Сталинграде, кто помнит, – это он (но нет, не он).
Священник, с которым меня познакомили, о. Георгий, был, с одной стороны, духовным чадом о. Владимира, а с другой – происходил из известной семьи ученых биологов, был сыном известного советского биохимика Александра Нейфаха. Сам он тоже имел степень кандидата физико-математических наук, диссертацию защищал, как я понимаю, по биофизике – и, как я понимаю, в аспирантуре он учился вместе с теперь уже тоже покойным Кахой Бендукидзе. Как священник о. Георгий, несмотря на некоторое умеренно диссидентское прошлое, был очень далек от традиции, условно говоря, «парижан», то есть от, как бы сказать, либерального направления в православии, – но был при этом человеком большого обаяния, широких взглядов, очень ясно мыслившим и в целом очень светлым. Я не был на его похоронах – он умер в 2005 году – и некоторое чувство вины по этому поводу и сейчас со мной. Я ему многим обязан.
Вообще же, я в тот момент, как и все люди двадцати лет, интересовался ответами на главные вопросы жизни, вселенной и всего такого.
ГОРАЛИК. На все.
ЛЬВОВСКИЙ. Конечно, на все – а как? На некоторые, что ли?
Жили они с матушкой и дочерью Катей, подругой моей бывшей жены, в городе Курчатове, под Курском, на берегу Курчатовского моря. Курчатовское море представляло собой внешний контур охлаждения тамошней атомной электростанции – по-моему, такого же типа, как Чернобыльская или сразу следующего за ней поколения. Под Курском, немного еще на юго-запад – там и так абрикосы вызревают, а в сочетании с теплым Курчатовским морем, которое, по понятным причинам, не замерзало до ноября (и до октября включительно там можно было купаться), место это производило впечатление небольшого приморского курортного городка. Жили они с матушкой очень скромно, в небольшой двухкомнатной квартире, в которой к тому же всегда были какие-то люди – и вроде нас, и не вроде нас.