Страница 22 из 28
— Рукопись я прекрасно помню. Это был философский трактат времён династии Аббасидов, отчасти использованный потом Аш-Шаади… Постой-постой, — он с удивлением уставился на дочь. — Я разве говорил тебе об этом свитке?
— Ну конечно, говорил, — Амалия нежно прильнула к нему. — Ты просто запамятовал. Когда я рассказала об этом Юхану, он страшно заинтересовался. Он подозревает, что ты читал второй экземпляр того свитка, который хранится в Королевской библиотеке Стокгольма…
— Да, я знал, что ленинградский экземпляр не единственный, есть ещё один, а иначе бы я сразу после пожара восстановил по памяти весь текст, — сказал Синцевецкий.
— Стокгольмский свиток сильно попорчен, — продолжала Амалия ещё вкрадчивей. — В нём вымарана сорок вторая строчка. Ты должен помочь Юхану её восстановить. Он пишет об этом диссертацию. Ведь ты поможешь ему, папа? У тебя такая память! Ты помнишь весь текст от первой строчки до последней!
— Ну разумеется, — учёный пожал плечами.
— Сорок вторая строка, папа, — пальцы вампирши непроизвольно стиснули его запястье. — Вспомни её!
— Не волнуйся так, — он мягко высвободил руку. — Вспомнить строчку — минутное дело…
— Прямо сейчас вспомни!
— Ну, хорошо… Дай только сосредоточиться…
Он откинулся в кресле, беззвучно зашевелил губами.
— Странно, — сказал он спустя пять минут, когда Амалия уже начала терять терпение. — Мне всегда казалось, что я в любое время могу свободно восстановить в памяти весь текст манускрипта. Но, ты знаешь, сейчас, когда я дохожу до сорок второй строки, на мой мысленный взор наплывает какой-то туман… Никогда раньше со мной такого не было! Видно, старею. Попробую ещё раз с самого начала.
— Постарайся! — взмолилась вампирша. — Напряги память!
Учёный морщил лоб и тёр пальцами виски десять минут.
— Не могу! — Его жалобный крик слился с раскатом грома за окном. — Туман застилает эти проклятые три слова!
— Не может быть! — завизжала в отчаянии Амалия. — Ты лжёшь! Ты просто не хочешь напрячь память!
— Ирина, каким тоном ты разговариваешь с отцом…
— Думай, думай, думай, — Амалия, застонав, принялась молотить кулачками по подлокотнику. — Вспоминай же, ну!
— Нарочно не буду, — учёный в сердцах отшвырнул газету.
Он начал вставать из кресла, но Амалия грубо толкнула его назад.
— Сиди! — закричала она. — Ты должен вспомнить! Это мой единственный шанс выжить в вашем идиотском мире! Пойми, от этих трёх слов зависит моя жизнь!
Вампирша кричала, брызжа слюной, совершенно забыв о своей роли послушной дочки учёного. У Синцевецкого от изумления и страха слёзы выступили на глазах.
— Ирочка, что с тобой? Ты нездорова…
— Молчи и вспоминай!
— Ну хорошо, хорошо, только не волнуйся… Если ты так хочешь, я ещё раз постараюсь вспомнить…
Гром не умолкал ни на минуту. Вспышки молний поминутно заливали комнату, перебивая неяркий свет абажура. Лицо Синцевецкого покрылось мелкими каплями пота, глаза округлились, казалось, они вот-вот вылезут из орбит, дрожащие пальцы чертили в воздухе какие-то знаки… Неожиданно напряжение сменилось бурной истерикой. Учёный закрыл руками лицо и затрясся в рыданиях.
— Я забыл, забыл… — твердил он. — Я ничего не могу с собой поделать…
Амалия похолодела. Неужели спасения нет и она обречена вести жизни вампирши, подвергаясь постоянной опасности погибнуть и вернуться в виде бестелесного духа в мрачный опостылевший склеп?
— Ну, нет же, чернокнижник! — завопила она гневно. Исступлённая злоба сверкнула в её глазах. — Зебуб-Бааль указал на тебя, а он не мог ошибиться!
Синцевецкий трясся в нервическом плаче. Он был поражён, раздавлен, пребывал в ужасе и смятении. Феноменальная память впервые подвела его. Сама мысль об этом ввергла его в состояние, близкое к ступору.
Амалия металась возле кресла, бессильно размахивая кулаками.
Порыв ветра с шумом распахнул оконные рамы. Взметнулись занавески, с подоконника стаей вспорхнули какие-то бумаги. И тут вампиршу осенило.
— Остаётся одно, — проговорила она, останавливаясь посреди комнаты, и вдруг рассмеялась страшным каркающим хохотом.
Как она сразу не додумалась! Всего-то и дел, что войти в плоть этого старикашки и самой вспомнить те три слова!..
Всё ещё смеясь, она подошла к стопке книг, перевязанных бечёвками. Она развязала их и этими бечёвками привязала руки Синцевецкого к подлокотникам. Тот не сопротивлялся, лишь жалобно повторял сквозь судорожные всхлипы:
— Доченька, зачем? Оставь меня…
«Теперь ты мой, — подумала Амалия, убедившись, что Синцевецкий связан надёжно. — Я войду в твою плоть, а значит, и в память тоже…»
Не торопясь она расстегнула на нём ширинку. Взяла в руку дряблый член, коснулась его языком…
Она работала челюстями изо всех сил, но заставить эту бледную водоросль подняться оказалось не так-то просто.
— Ира, ты сошла с ума, — стонал учёный. — Оставь меня, оставь немедленно, говорю тебе…
— Я хочу стать твоей… Хочу принадлежать тебе… Мечтаю об этом всю жизнь…
— Не надо!
— Тебе хочется этого, я знаю! Ты заглядываешься на молоденьких девочек, я сколько раз замечала!
Учёный тяжело задышал, голова его откинулась.
— Нет, Ира, нет… — прошептал он еле слышно.
Глава пятнадцатая,
в которой высшие силы в лице ирининого любовника пытаются предотвратить переход Амалии в тело Синцевецкого, но она бьётся до конца
Даже ливень не в состоянии был заглушить ярости Романа, с какой он отпиливал голову. Отделить её показалось ему мало. Он выколол у головы оба глаза, рукояткой выбил зубы и перешиб переносицу. А раздев труп догола, с каким-то звериным остервенением распорол живот и вытянул наружу кишки.
Голову он засунул в полиэтиленовую сумку, в другую такую же запихнул одежду шведа. Изуродованный труп он оттащил к овражку у забора, где особенно густо разрослись лопухи.
Затем, подхватив сумки, он собрался было покинуть двор, но, взглянув на высокое дерево, росшее почти посредине двора, остановился. Его охватило желание ещё раз увидеть Ирину. Сколько раз он взбирался на развилку в ветвях и оттуда подолгу смотрел в её окно, наблюдая, как она перелистывает за столом тетради, слушает музыку, причёсывается, готовясь ко сну… Роману отчего-то вдруг подумалось, что он больше никогда не увидит свою возлюбленную, и его сердце кольнула ледяная игла тоски. Чувство было мимолётным, но настолько сильным, что несчастный влюблённый кинул под деревом сумки и, не обращая внимание на дождь, полез по корявому стволу.
То, что он увидел в распахнутом окне, ударило его как молнией. Дыхание перехватило, сердце сжалось, мысли пришли в смятение. Не помня себя, Роман пронзительно закричал. Увиденная картина показалась ему жутким кошмаром, который не привидится в самом страшном сне. Ирина делала минет собственному отцу! Роман не удержал равновесия и, если бы в самый последний момент машинально не схватился за ветвь, то упал бы и неминуемо покалечился. Исцарапавшись в кровь, он стремительно спустился на землю. Ураганный ветер норовил сбить с ног, хлеставшие струи пригвождали к земле, но он не замечал их. Подобрав сумку с головой шведа, он бросился к подъезду.
В дверь сто тридцать восьмой квартиры он звонить не стал. Просунул лезвие ножа между створкой и косяком, надавил посильнее, потом разбежался и треснул плечом. Потом ещё раз. И ещё… Дверь распахнулась. Роман ввалился в прихожую.
По квартире летали листы бумаги, взвивались шторы и с грохотом захлопывались и распахивались двери. Роман вбежал в комнату. Зрелище, представшее его глазам, было настолько омерзительным и страшным, что в первый момент он отказался поверить, что женщина, прильнувшая к паху Синцевецкого, — это Ирина, его Ирина!
Промокший насквозь, вспотевший, задыхаясь от волнения, с гулко бьющимся сердцем, он приблизился к ней сзади и, недолго думая, обрушил на её голову тяжёлый удар кулака.
— Что ты делаешь, сука! — закричал он.