Присцилла из Александрии

Но как осмелится она рассказать этот сон и кто сумеет его разгадать?

– Мы пришли. Посмотрите на барельеф, что в низу двери, – сказал Теламон, – мой отец его нашел. Это работа Фидия, и он украшал храм Аполлона в Делосе…

Первый двор был вымощен большими мозаичными плитами оранжевого цвета и окружен бюстами Сократа, Платона и наиболее славных греческих философов.

Через мраморные ворота молодые люди проникли во второй двор – квадратный, обсаженный пальмами, окруженный двойным портиком, посредине которого стояла статуя Гермеса. Сидя на каменных скамьях, несколько человек образовали полукруг и разговаривали, вдыхая свежую прохладу сумерек.

– Ипатия опередила нас, – весело сказал Теламон, пропуская вперед своих двух спутников.

В самом деле, она была там. Присцилла в замешательстве смотрела на знаменитую последовательницу неоплатонической школы.

Овал ее лица был совершенен. Большой зеленый драгоценный камень, который она носила в своих волнистых волосах, бросал на ее неподвижные черты изумрудный отблеск. Глаза ее были огромны, переменчивы, прозрачны, и нельзя было сказать, зеленого ли они цвета, как драгоценный камень в ее волосах, или синего, как сапфировое ожерелье вокруг ее шеи. Она была закутана в восточную шаль более темной синевы, чем цвет сапфира, синевы бурного моря в сумерках; шаль была усыпана серебряными сверкающими блестками, от которых она переливалась и бросала отсвет, подобно волне, отражающей звезды.

– Я ждала тебя, – сказала она, вставая. – Ты ведь знаешь, что в метании диска ты – мой излюбленный партнер.

И величественным, немного театральным жестом она протянула Теламону свою маленькую руку, прибавив с улыбкой обычное приветствие древних греков, которое переняли эллинисты Александрии:

– Возвеселись!

В самом деле, Теламон мог возвеселиться. Лицо Ипатии освещалось только мыслями, которые ей были дороги, и вдруг она сразу оживилась и стала действительно веселой, когда увидела юношу. Это не ускользнуло от внимания высокого и сильного, украшенного драгоценностями мужчины, сидевшего рядом с ней. То был богатый поэт Паллад. Он покраснел от неожиданности и уязвленного тщеславия. Пушистые, завитые волосы придавали ему вид большого, розового барана, которого легко раздразнить. Он считал себя самым прекрасным и самым умным человеком в Александрии, и его природная гордость была так велика, что дружеский жест, любезное слово, обращенное женщиной в его присутствии ко всякому другому мужчине, он воспринимал как личное оскорбление.

– Какая прекрасная девушка! – сказала Ипатия, разглядывая Присциллу и осторожно приподнимая вуаль, которая закрывала часть ее лба.

Присцилла на одно мгновение увидела чудесный взгляд философки, устремленный на нее. В нем было искреннее восхищение, немного невольной нежности и, может быть, та капля зависти, которую женщина в тридцать лет всегда испытывает в присутствии пятнадцатилетней девушки.

Они стояли друг против друга, почти одинакового роста, являя собой образ женской красоты в двух его видах: познания и невинности.

– Дитя! Дитя! – шептала Ипатия вполголоса, скорее для самой себя, чем для Присциллы. – Пользуйся жизнью как только можешь. Быть может, есть мудрость, которая ускользает от мудрых и которой владеют лишь те, кто ничего не знает.

Все, что Присцилла затем видела и слышала, казалось ей странным сном, от которого она очень хотела бы освободиться. Но каким образом? Марк громко смеялся в обществе двух или трех молодых людей, которых забавляли его оттопыренные уши и слишком длинный нос. Присцилла последовала за Ипатией и Теламоном в крытую галерею и уже представляла себе те выражения, в которых на следующий день будет исповедоваться в грехе, куда робость погружала ее все глубже и глубже.

Крытая галерея была узкая и длинная, с двумя рядами платанов, верхушки которых освещало заходящее солнце. Два негра-раба, сидевшие на корточках на пороге, встали и подняли лежавшие возле них на земле металлические диски с привязанным к ним ремнем.

Естественным жестом, без колебания и стеснения, Ипатия сняла большую, синюю в серебряных блестках шаль, обвивавшую ее тело, затем скинула голубую тунику. К великому замешательству Присциллы, она появилась почти обнаженная, в коротких шелковых штанишках и в прозрачной тунике бледно-голубого цвета, переходящего почти в белый, которая открывала ее плечи, часть грудей и ноги. Спокойная и блистательная, без мысли о своем теле, она взяла диск из рук негра и вышла на солнце.

Теламон последовал ее примеру. Тело его было бронзового цвета, мускулистое, широкое в плечах, узкое в бедрах, голени казались выточенными. Присцилла вспомнила слова, слышанные ею во время проповеди относительно испорченности языческих нравов. Смысл этих слов оставался для нее загадкой. Но теперь она их поняла. Чувство симпатии, которое поначалу она испытывала к Ипатии, сменилось ужасом. Что это было за создание, которое без колебаний открывало перед мужчиной и женщиной свои формы: ведь Бог сотворил их на погибель и повелел скрывать их стыд!

Теламон и Ипатия по очереди метали диск и бегали смотреть, на каком расстоянии он упал; при этом они радостно смеялись, лица их разгорелись, и сияние непорочной жизни исходило от их движений.

Но это продолжалось лишь несколько минут. Внезапно, не предупредив своего партнера, Ипатия бросила к его ногам диск и тремя легкими прыжками исчезла в дверях направо, ведущих в купальню, где принимались холодные ванны.

Теламон, должно быть, привык к неожиданным выходкам Ипатии, так как тоже направился к двери мужской купальни, находящейся напротив.

– Не скучай, девочка, – услышала Присцилла сквозь шум журчащей воды. – Только когда ты познаешь математику и философию, ты поймешь, какое наслаждение доставляют метание диска и холодная вода на разгоряченном теле. Но, может быть, для тебя не имеет значения наслаждение?

Если бы Присцилла смогла сейчас же отыскать своего брата, она, возможно, и решилась бы убежать из гимназиума. Но страх показаться смешной и тайное тяготение к этому миру, столь новому для нее, удержали ее.

Впрочем, пришедшая группа людей наводнила галерею и окружила Ипатию, вышедшую из купальни под своим покрывалом цвета морской воды.

Худой человек со сверкающими глазами поднял к небу дрожащий палец и, жестикулируя, громко заговорил. Это был Исидор Газа, один из лучших друзей Ипатии, который слыл даже ее женихом.

Он говорил с необычайной быстротой.

– Существует соответствие между снами существ, связанных узами симпатии. То, что невидимый мир рисует для меня во время сна, он рисует также и для тех, чей образ создал мой дух перед тем, как уснуть. Сны исполняются, и, если удается уловить связь, существующую между ними, можно прочесть будущее легче, чем прошлое. Я утверждаю, что стою на пути строго научного разгадывания снов. Не угодно ли вам, чтобы я показал вам блестящий пример? Я не совещался с Ипатией. Я не видел ее со вчерашнего дня. И я вам скажу, что она видела во сне в предрассветный час, в тот час, когда сны почти всегда бывают символическими.

– Ну? – спросили сразу несколько человек.

– Ты видела во сне, – сказал он, оборачиваясь к Ипатии, – и я в этом совершенно уверен – льва, сидящего на задних лапах между двумя пустыми урнами недалеко от разрушенной башни. И я добавляю, что на вершине башни сидели черные птицы.

Ипатия улыбнулась и заявила, что она не только ничего подобного не видела во сне, но даже совсем не имела сновидений.

– Напряги свою память, – сказал Исидор.

Нет, ее сон был глубок и совершенно лишен сновидений.

– Это ничего не меняет в том, что я говорю, – заявил Исидор, бросая на присутствующих взгляд, исполненный радостной ясности, какую может дать только непоколебимая вера. – Образ существовал. Только сон был слишком глубок, чтобы сознание могло его удержать. Я достиг того, что почти вся жизнь Ипатии разворачивается перед моими глазами. Я знаю, что она скоро отправится в Афины, что она будет выступать в Риме, а также проживет некоторое время в Сиракузах. И какая долговечность! Я знаю, что она проживет до ста лет…