Присцилла из Александрии

Она вышла из ворот, бросилась на двор, где она узнала стрельчатый выход среди бюстов философов. Ее брат был там. Она с силой схватила его за руку и увлекла прочь.

Выйдя наружу, она пустилась бежать. Она чувствовала глубокое отчаяние и думала только о том, что уносит на себе клеймо поцелуя, демонский знак зверя, запятнавший ее. И только позже ей суждено было узнать, что нет ничего более мучительного для добродетельной души, чем тоска по аду, увиденному однажды и добровольно потерянному.

В этот же самый вечер, в час, когда перед барельефом Фидия философы обменивались установленными формулами вечернего прощания, большая стая птиц пролетела белым облаком по темному небу. Они летели из Фив, они неслись с Верхнего Египта вместе с весной, они переселялись в страну, менее знойную.

И юноши, одетые в белое, ставшие внезапно серьезными и молчаливыми, в едином порыве протянули к ним свою правую руку. Птицы летели в Грецию, они коснутся золотого купола храма Солнца в Коринфе, дорических колонн Парфенона в Афинах и его купола, лазурного, как щит Минервы. Они сделают, может быть, остановку в Дельфах, чтобы напиться из мраморного бассейна, в котором Пифия купала свое бессмертное тело. Они будут летать там, откуда философы издали посылали свою благочестивую мысль.

Долго еще в сумерках они оставались неподвижны, пока ночь не укрыла своим мраком две белых стаи – на земле и на небе.

Глава IV

Кровь христиан

Старый Амораим спешил в этот вечер вернуться в еврейский квартал. Он ходил торговаться с купцом из Ракотийского квартала относительно покупки воска для своей свечной торговли в Дельтском переулке и, может быть, никогда еще не возвращался домой так поздно.

Проходя мимо общественных садов, он приостановился. Не повернуть ли налево и пойти прямо вверх по маленькой улице, которая, правда, пользовалась довольно дурной славой? Обычно он избегал ее, так как был набожным и скромным евреем и не мог видеть двери грязных притонов, так как чувствовал в своей душе возмущение. Не пойти ли ему по улице Садов, дорога через которую была, конечно, длиннее, зато все дома были приличны?

Он не знал, что в эти секунды решал вопрос о жизни и смерти сорока тысяч евреев – своих александрийских единоверцев.

Если бы он это знал, то упал бы во прах, моля Бога оставить ему его смирение, которым он всегда отличался, и дать спокойно торговать свечным воском в самой скромной лавчонке на самой узенькой улочке в Дельтском квартале.

Но человеку не известна его судьба, особенно когда он так простодушен и невежествен, как Амораим.

Он не любил долго выбирать. Когда в его голове возникали два решения, он всегда выбирал то, которому суждено было иметь печальные последствия.

Как бы далеко он ни заглядывал в свои воспоминания, он видел, что его всегда окружали неудачи, которые следовали за ним, как тень. Ребенком он во время игры сломал ногу и остался хромым. Отправившись в паломничество в Иерусалим, он подхватил злокачественную лихорадку в Яффе, где высадился с корабля. Там он пролежал три месяца у одного рыбака, дом которого сгорел во время его выздоровления, поэтому вынужден был вернуться в Египет, так и не приложившись к месту, где некогда возвышался храм.

Его жена умерла, родив ребенка, который не пережил ее. Он был арестован по подозрению в краже, потому что его приняли за другого Амораима, который был на него похож, и ему лишь с большим трудом удалось доказать свою невиновность. Он был некрасив и косноязычен. У него был маленький участок земли в окрестностях Александрии, но в прошлом году град уничтожил его жатву; это был какой-то необыкновенный град, который не тронул полей его соседей, но ограничился лишь маленьким квадратом его владения, точно сам Господь Бог пожелал подчеркнуть свою особую немилость к недостойному созданию. В довершение всех бед, раб, обслуживающий это поле, умер, и Амораим лишился последнего дохода со своего маленького имения.

Но он привык к ударам судьбы. Каждый раз он со все большей покорностью склонял голову. Он чувствовал, что его преследует злая сила. Вот почему, боясь последствий, он старался как можно меньше действовать. Он редко выходил из дома. Он испытывал тревожный страх, продавая свечи своим малочисленным покупателям, и, делая это, всегда произносил про себя молитву, чтобы пламя этих свечей освещало только счастье его ближнего.

Он остался добрым и кротким. Он не знал зависти, и радость для него заключалась в служении другим. Он не пенял на несправедливость своей участи. Но иногда наивно пытался обойти свою судьбу. Именно это он и сделал в тот вечер.

– Я пойду по улице Садов, – выразил он свое решение почти вслух.

И зашагал. Но, сделав два-три шага, он повернул назад, решив, что таким образом обманул враждебные силы, и направился прямо по Высокой улице, в конце которой начинался еврейский квартал.

Он споткнулся и едва не упал. Протянув руку, он нащупал что-то горячее и влажное. Он коснулся бороды, шеи, человеческого туловища. При неверном свете звезд он увидел кровь на руке. Кто-то лежал здесь недвижно.

Он наклонился и узнал лицо некоего Гиероса, известного в Александрии христианина, который имел школу и преподавал теологию.

Первая мысль Амораима была – бежать. Если обход солдат застигнет его возле этого человека, который был, вероятно, убит, как он докажет, что не он убийца? По делам, происходившим в тесных границах их квартала, евреев судил их этнарх, но убийство христианина было подсудно императорскому трибуналу, и еврей, попавший туда, никогда не выходил оправданным.

Он пошел по Высокой улице, но сейчас же в его ушах прозвучало имя, произнесенное суровым тоном:

– Амораим!

Это он сам окликнул себя. Хотя ему никогда ничего не удавалось, он поставил себе за правило, чтобы никогда себя не упрекать, исполнять лишь то, что его совесть полагала справедливым.

А оставить мертвеца в канаве было несправедливо. Кругом все окна были закрыты. Надо было, конечно, постучаться в христианский дом, чтобы попросить помощи. С большим трудом он взвалил тело на спину и заковылял по улице. Он вспомнил, что церковь Святого Марка была недалеко, а рядом с ней находился красный кирпичный домик, где жил псаломщик.

Гиерос был человек большой и тучный. Амораим, который не был слишком силен, спотыкался под тяжестью своей ноши. Он шел потихоньку, маленькими шагами.

«Это за твои грехи, Амораим, Господь послал тяжесть на твои плечи. Ты не был ни достаточно набожным, ни достаточно смиренным».

Что-то текло по его уху, и это казалось ему более теплым, чем собственный пот. Несколько раз ему приходило в голову отказаться от своей затеи и положить тело у стены. Он вспомнил, подвигаясь вперед, что этот самый Гиерос ненавидел евреев и несколько раз публично выступал против них.

«Амораим, иди, Амораим!»

Как далеко эта церковь Святого Марка! Она как будто отступала назад на темном горизонте. Теперь ему казалось, что она кружилась вокруг него среди фарандолы колоннад и обелисков.

«Смелее, Амораим, чтобы исполнить доброе дело, которое готовит беду для твоих соплеменников! Сегодня ночью старый праведный человек должен донести эту тяжелую ношу, этот труп для того, чтобы восторжествовала несправедливость».

Амораим остановился перед узким окошком, едва не упав от усталости. Он дышал изо всех сил. Затем прислонил тело Гиероса к стене и постучал в ставень. Он стучал долго, ибо церковный сторож спал очень крепко.

Амораим услышал наконец ворчание человека, доносившееся изнутри дома. Ставень открылся, и громадная голова Петра-сторожа, лысая и страшная, показалась в окне.

Но это уж было выше Амораимовых сил. Кто угодно, только не этот человек! Он знал о его дурной славе. Он всегда сворачивал в сторону, встречая его на улице. Он боялся его, боялся скверны его дыхания, боялся зла, которое исходило от него благодаря взгляду маленьких глаз.

Впрочем, надо ведь было оказать помощь христианину. А он был на пороге обители другого христианина.