Капитан Соколин

«Спокойна я жизнь, — сказал доктор, — работа без напряжения…»

Соколин любил сложные маневренные ходы, лесные бои, ночные схватки. Любил неожиданным маневром зайти в тыл противнику и этим решить исход боя. Он любил в морозный день, в стужу вести свой батальон снежными полями на лыжах, вперерез ледяному ветру: придти к стрельбищу не отдыхая, открыть стрельбу по мишеням и дать рекордное количество очков. Ему пришлось биться с живым, настоящим врагом — и он показал, что готов к встрече с ним.

И еще любил он после ночных походов развалиться в палатке на кошме, — откинув полог, смотреть в глубокое звездное небо, думать о Гале и слушать далекие девичьи песни, долетающие с околицы.

Именно такую жизнь любил Соколин. И другой жизни для него не существовало…

— К вам пришли, — тихо сказала сестра.

В коридоре зашумели. Они вошли о белых халатах — такие чудные и странные: старший лейтенант Меньшиков, политрук Кириллов и заместитель политрука Дроздюк. Дроздюк держал какой-то тщательно увязанный пакет. Соколину стало стыдно своего заплаканного лица.

— Здравия желаем, товарищ капитан! — рявкнул Дроздюк и смертельно испугался: здесь, в этой палате, не умещался его громоподобный голос.

Меньшиков чем-то напоминал полкового фельдшера, и над правым карманом халата желтело у него расплывшееся, щетинистое пятно йода.

— Товарищ капитан, — сказал Меньшиков, — пришли сообщить вам радостную новость. Знамя отвоевали…

Соколин даже привстал с кровати. «Знамя…»

— Ну и как?

— Спрашиваешь! — засмеялся Кириллов, — Полная победа! Ну, брат, мы тебе сюрприз приготовили. Давай, Дроздюк, давай, парнишка.

Дроздюк развернул свой пакет, и Соколин узнал… чехол. Тот самый чехол, который он первый снимал со знамени пять лет назад на солнечном зеленом лугу.

— Хотели знамя принести, — хитро подмигнул капитану Кириллов: — не разрешил полковник.

От волнения Соколин задыхался.

— Кириллыч, — прошептал он. — Кириллыч… Ребята… — и больше он ничего не мог сказать.

Он не видал их три месяца. А они, оказывается, не забыли и крепко любят его. И от них, от этих ребят, он должен уйти! Он вытянулся и затих.

Гости встревоженно переглянулись.

Они свернули чехол и вышли, стараясь едва слышно ступать по ковру.

Рано утром Соколин вызвал старшего врача.

— Доктор, — сказал твердо и решительно Соколин, — доктор, я много испытал в жизни. Я привык смотреть правде в глаза. Два вопроса, доктор. Только два. Возможна ли операция?

Профессор растерянно протирал очки. Холодный и трезвый у операционного стола, он всегда мучительно переживал эти минуты окончательных решений.

От его слов зависела человеческая жизнь.

Не надевая очков, он пристально посмотрел на комбата. Соколин глядел на него упорно и требовательно.

— Я не буду ничего скрывать от вас, — медленно сказал профессор. — Хирургия — это искусство, И если есть хоть один шанс из ста на возможный благополучный исход операции, мы не можем теоретически исключить ее. Этот шанс есть. Вы молоды и крепки. Но… — развел руками профессор, — вы хотите правды?.. В данном случае… — он задумчиво пожал плечами. — В конце концов, медицина — это не математика. — нервно сказал профессор, словно отвечая не комбату, а самому себе. Он устало посмотрел на Соколина и опять принялся протирать очки.

— Второй вопрос, доктор. Если операции не будет?..

— Будете жить… будете жить, дорогой мой. Подлечим, и будете жить, — засуетился профессор.

Соколин досадливо махнул рукой и чуть не вскрикнул от острой внезапной боли.

— Как жить? Как жить, доктор?

И профессор понял его. Старый врач понимал, что та жизнь, которая предстояла Соколину, не могла привлекать капитана. Но это все-таки была жизнь. И он был властен сохранить эту жизнь человеку, лежащему перед ним.

Профессор медлил с ответом, но Соколин понял его без слов. Он опять приподнялся с кровати. Он был собран и решителен, как перед боем.

— Приготовьте меня к операции, доктор, — твердо сказал Соколин.

Давно так не волновался Андрей Васильевич Кондратов, командир стрелковой дивизии.

Выйдя из кабинета профессора, он долго не решался идти в палату Соколина. Всегда четкий и аккуратный во всем, он забыл завязать тесемки халата, и они сиротливо болтались на его широкой спине.

Он как-то не думал никогда о своем отношении к Саше Соколину. Много лет назад тот вошел в его жизнь, и Кондратов незаметно привык к этому светловолосому мальчику в огромном, на уши сползающем шлеме, общему сыну его, кондратовского батальона. И только в академии понял, что любит его и скучает по нем. Саша писал короткие, наивные и смешные письма.

«У начальника штаба, — сообщал он, — новый маузер в огромной деревянной кобуре».

И Кондратов ярко представлял себе, как висит этот маузер на боку маленького начштаба. После этих писем Кондратов чувствовал себя всегда растроганным. Он вспоминал своего беловолосого приемыша и ласково улыбался. «Вытянулся, поди, воин…»

Он вернулся из академии. И так вот продолжалась их жизнь бок о бок. Они по настоящему любили друг друга, оба эти человека. Но ни одного слова любви не было произнесено между ними.

И никто, даже жена, Клавдия Филипповна, перед которой Кондратов несколько стыдился этой своей привязанности, — даже жена не знала, как тяжело переносил командир дивизии сначала отсутствие Саши Соколина, а потом весть о его ранении.

…Наконец он решился и вошел в палату. Соколин лежал, закрыв глаза, но, услышав знакомые шаги, встрепенулся.

— Товарищ командир! — радостно прошептал он. — Вот хорошо!..

Они почтя всегда строго официально называли друг друга.

Спазмы сжимали горло Кондратова. Как он похудел, Соколин!.. Он взял его руку и тихонько поглаживал.

— Ничего, Саша, ничего, — шептал он.

Они долго молчали. В палате было так тихо, что слышно было поскрипывание ремней при малейшем движении комдива.

Надо было наконец решиться сказать о самом главном.

— Тебе двадцать пять лет, Саша, — неожиданно хрипловатым голосом начал комдив. — Перед тобою еще вся жизнь… — Он не знал все же, как перейти к основному, к главному, и сразу оборвал: — Я запретил оперировать тебя, Соколин. Я не могу рисковать твоей жизнью.

Соколин резко привстал на койке. Глава у него были сухие и жесткие.

— Я никому не позволял решать за меня, товарищ комдив!

— Ты можешь жить. Мы вылечим тебя.

— Как? Как жить, товарищ комдив? — с горечью выкрикнул Соколин.

Комдив замолчал. Он должен был спасти этого мальчика.

— Саша, — сказал он, — Саша? Послушай… — Он котел сказать Саше о том, как любит сто.

Но Андрей Васильевич совсем не умел говорить о своих чувствах.

— Я не могу жить праздно! — с надрывом крикнул Соколин — Пойми меня, Андрей Васильевич, — опять зашептал он, — пойми меня! Ты был моим отцом. У меня нет более близкого человека, чем ты. Я приму бой. Я верю, что буду жить. Мне нельзя умереть, нельзя… Смерть обходит меня с флангов. Но я ударю ей в лоб! В лоб!..

Он задыхался, он почти бредил. Он забыл о жестокой боли и махал кулаками перед Кондратовым.

— Нет, — сказал комдив, — ты не имеешь права. Ты коммунист, Соколин.

Это был удар. Жестокий и беспощадный.

— А ты?.. А ты?.. Ты принял бы этот бой?

Горячечными глазами в упор смотрел Соколин на командира дивизии.

Комдив не выдержал его взгляда.

Соколин откинулся на подушку и закрыл глаза.

…Никогда он не испытывал такой легкости во всем теле. Постоянная гнетущая боль последних недель куда-то исчезла, и он чувствовал себя опять молодым и крепким.

Ему хотелось шутить, смеяться. Зимнее солнце хозяйничало в большой светлой операционной комнате. Оно отражалось в стеклах шкафов, оно переливалось на сотнях стальных инструментов, неведомых комбату, но очень умных и сложных.

Когда сестра или врач брали какой-нибудь инструмент, веселые зайчики прыгали по всей комнате.