Полоса отчуждения

Ему было велено взять щепотку звездного порошка - и втянуть в себя - из той ступы, в которой белый заяц толок на луне снадобье бессмертия. Ему полагалось возвращаться на землю, чтобы видеть людей на большом расстоянии от них, жалеть их, страдать за них, очищать их от мирской грязи, хотя они и не ведали о том. Бывало, в своих странствиях отшельник подолгу жил в пещере и прекрасно знал, что такое костровая копоть на пещерных стенах. Она въедается намертво. Он хотел бы взять на себя всю копоть и грязь пылинки Земли. Он знал, что это невозможно. Его

гладкое - без морщин, усов и бороды - лицо было темным, как поляна после пала.

Ван набрал ковш ключевой воды и прополоскал ею рот. Это было суточной нормой его питания. Иволга пела не утихая. С озерной глади - озеро лежало за

горой - светился глаз лотоса, лучи которого шли сквозь гору к берестяной хижине Вана. Береста чуть потрескивала.

Глаз лотоса хорошо действовал на тигра, хозяина этих мест.Зверь предпочитал не уходить далеко от человека, который был безмерно старше его и мудрей. Потому что тигр давным-давно запутался в поколениях своих предков, а Ван помнил всех своих предков и всех предков тигра до единого, хотя и не вел им счет. Тигру пришлось справиться с той мыслью, что Ван заменил ему его звериного прародителя. Неясно почему, амба нуждался именно в этом, и, может статься, он был весьма близок к истине.

Учение говорило: оставьте заботу о родителях и детях. Ван никогда не смог смириться с этим положением учения. Об этом он много спорил с шестым патриархом, в монастырь которого - это был монастырь Белой лошади - часто хаживал и жил там годами. Он упорно отстаивал идею сыновней почтительности и верил, что преуспеет в своей страде. Все шло к тому, чтобы Ван постригся в монахи, но он посчитал себя недостойным: если есть хоть одно сомнение, а тем более несогласие, не стоит так поступать. Он пустился в дальнее странствие и пределы отечества оставил не верхом на буйволе, не на алмазной колеснице, но пешком.

Он пришел в эти таежные чащи, когда здесь еще существовало государство Бохай. Ван считал своим долгом просветить народ, наивности которого не было предела, как не было счета пятнистым оленям хуа-лу в горах и долинах. Он, конечно же, знал, что всякая частная проповедь имеет особую силу только первые пятьсот лет, а потом гаснет и исчезает. Но он надеялся успеть. С восточной стороны бохайская земля омывалась морем, и в ясную погоду были видны острова небожителей. Соседство небожителей тревожило Вана. Оттуда изливалось презрение на темных лесных людей, нуждавшихся в свете истины. Бохайские князья много воевали, нанося удар за ударом по отечеству Вана. Это были не удары грома, означавшие оплодотворение женщины. Он хотел остановить бесконечные войны. Ему это не удалось. С запада пришли новые орды - это были кидане - и выжгли Бохай вместе с семенами, посеянными Ваном. На руинах курился дым и плакали две косули, самые прилежные слушательницы его проповеди.

Но было еще не все потеряно. Ван ушел в пещеру и дождался тех времен, когда на пепле и золе возникла другая империя - Цзинь, Золотая империя, страна чжурчженей. Ее государи отхватили большую часть отечества Вана, столицей сделали Яньцзин, потом ставший Пекином, и с этим ничего поделать нельзя было. Ван подружился с самым храбрым полководцем страны. Имя его было Агуда, он носил пояс из кости носорога, копьем поражал цель с трехсот двадцати шагов, в бой ходил без шлема, а на свою лошадь не надевал лат. Агуда, как ни чужда была ему философия созерцания, доверился Вану, постиг начальный свет истины, но пришел Чингиз, то есть Океан, которого тянуло к океану и в океан, в страну небожителей. Шторм уничтожил флот Чингиза, но к тому времени Океан подчистую разрушил Золотую империю. Не осталось ничего.

На вновь образовавшихся пластах земли вырос новый лес. Ван смешался с жалкой горсткой дичающих беженцев, затерявшихся в горных ущельях. Им приходилось все начинать заново. Они охотились и рыбачили, забыв об иных ремеслах. То же самое делал Ван, надолго замолчав, пока не перешел на язык лесных людей. Он стал одним из них. Его дети - боги-чадоподатели щедро покровительствовали ему - не знали об отечестве Вана. Со временем у него появилась надежда возродить народ - чужой, ставший своим. Он все чутче вслушивался в язык племени, ища возможности в самой речи обнаружить основы для возведения дома истины. Увы! Речь новых соплеменников ничем, кроме блесток жестокого остроумия, не отличалась от бедности их быта. Они забыли все, чем блистала их страна до эпохи разорения. Их не удручало одичание, они не знали ничего другого. Но они любили свой язык и знали о нем что-то такое, о чем не мог догадаться пришелец Ван. И они любили петь.

Он с трудом постиг их песню о трех солнцах. Они пели о большом шамане, который первым сделал копье, лук и стрелы. В ту пору на небе было три солнца. Все кипело - и вода, и земля. Шаман решил убить одно солнце. Пошел на восток и по-ставил дом из травы. Когда стало светать, дом сгорел. Он поставил дом из дерева. На заре сгорел и этот дом. Тогда большой шаман поставил большой дом из камня и приготовил стрелы. Лишь появилось первое солнце справа, стрелок убил его. Но два оставшихся солнца палили так, что потрескался дом каменный. Пришлось убить левое солнце. Осталось то солнце, что посредине. Земля расцвела, пришли рыба и зверь. Птиц стало столько, что порой они затмевали солнце.

Он, разумеется, расслышал в этой песне ее далекий источник. В отечестве Вана о солнцах от начала века рассказывали другую историю, похожую, но другую, потому что в отечественной истории над землей пылало десять солнц десять золотых воронов на вершине дерева фусан, и была жесточайшая засуха, и священный первопредок стрелок И убил девять солнц, дабы осталось одно. В свое время Ван все это изобразил на шелке.

Вану был понятен народ, выбравший среднее солнце. Ему было непонятно, зачем надо вмешиваться в естественный ход вещей и силой переустраивать порядок, установленный небом. Нет, ожесточенное сердце не могло стать орудием внезапного просветления. Что же делать с невыносимостью бытия? Терпеть.

Иволга пела. Она была небесной феей, посланной Вану. Людей рядом с ним не было очень давно. Не было девушек - дочерей и праправнучек, - воскурявших ему его ореховую трубку, нефритовый мундштук которой он снял еще в эпоху Бохая, заменив его на дикий камень. Нефрит он бросил в озеро в память любимейшей из спутниц его судьбы. Отпылали и погасли жены Вана. Никто не возжигал очаг, не варил похлебку с кетой, не готовил юколу из горбуши, не сушил осетровые хрящи, не строгал кабанью лопатку, не подавал ему горячий чай с лимонником. Во всем этом он и не нуждался. Он отказался даже от женьшеневого корня. Пусть им занимаются корневщики, лекари и контрабандисты.

Давно уже никто вслух не произносил его имя. В течение веков он носил бесчисленное множество имен, и одно из них было Седан, когда он обитал в фанзе у моря. Теперь он не испытывал нужды в имени. Только иволга, только тигр, только глаз лотоса, насквозь просвечивающий синюю гору. И, может быть, с вершины горы схлынет густой туман, открыв миру нижнюю столицу верховного небесного владыки.

Бабушкин салон, декорированный под Восточную Азию, был моден и единственен в своем роде. Почти все русские люди в Харбине оформляли свою жизнь на отечественный лад. Уютные домики с мезонинами и верандами, дворики в сиреневых и черемуховых снегах, падающих на широкие садовые столы, - Русь, родной вид по имени Модягоу: харбинская местность, целиком принадлежащая русским, приют эмиграции. Бабушка была исключением, потому что не чуралась правил, определенных гением места, исходя в принципе из космополитических мотивов вообще. Впрочем, ей не нравилась архитектурная выходка подрядчика тоннелей КВЖД Джибелло Сокко, воздвигнувшего итальянскую виллу с затейливой путаницей кариатид, каменных гирлянд и масонских знаков, - это уж чересчур. Ей казалось бестактностью желание иных соотечественников отстроить особняки в ренессансном или мавританском стиле с громадными, иногда в несколько саженей длины и высоты стенами из зеркального стекла, предназначенными для террас и зимних садов. Следует сообразовываться с обстоятельствами места.