Суровые меры

- Клянусь, если это какая-то уловка…

Жизнь в городе дьяволов, пусть даже и на верхнем уровне подземелий, где еще можно нормально дышать в человеческом теле, все равно никому здоровья бы не добавила: Малаки выглядел еще более бледным, сутулым и осунувшимся, чем прежде. Плотные тени под потускневшими синими глазами и хмурые складки у губ добавляли ему кажущегося возраста, но все же вряд ли землянину, прожившему примерно полторы сотни лет, не было особой печали в том, чтобы выглядеть старше физических своих сорока.

- Не бросайся ни обещаниями, ни угрозами, которые не в состоянии выполнить! – ровным голосом оборвала его Рейна. – Но нет, это никакая не уловка. Ты хотел права самостоятельно принимать решения… даже если это решение ежедневно пьянствовать в компании дьяволов! – так можешь теперь решать, хочешь ли, чтобы я убрала с твоей памяти блок. Учти, воспоминания могут оказаться очень и очень неприятными.

- Но моя память вернулась, – недоверчиво напомнил бывший ученый. – И что значит «могут»?

- Я не всегда была рядом с тобой, – плотно закрыв глаза, тихо ответила Рейна. Может быть, будь она всегда рядом, все могло бы сложиться иначе, Анжели могла не исчезнуть… Но ведь если бы Рейна не нарушила правила, не использовала бы неодобренное Сферами благословение, то той же Анжели это могло бы стоить жизни… или жизни Раф, если не их обеих.

Поступать правильно – вовсе не гарантия, что все будет хорошо. До тех пор, пока могут поступать иначе другие, остальные.

- Я не всегда была рядом и мало что знаю о том времени, что ты провел и без меня и без Зебеля… ну, дьявола. Казалось, если он тоже не будет влиять на тебя, то все будет не так уж и плохо, но, кажется, все нужные семена он успел посеять раньше. Ты уже начал сомневаться… Помнишь своего дружка, якобы увлеченного алхимией, который постоянно втягивал тебя в мошеннические аферы? А когда этого ему показалось недостаточно, захотел, чтобы ты усомнился в Анжели, в единственном человеке, кто открыл тебе путь к свету!

Она ничего не могла знать, но могла бы быть внимательнее. Или понятливее. Могла не списывать на любую ссору, на сколь угодно несправедливую и оскорбительную ревность то, как потемнела душа подопечного даже без непосредственного участия дьявола в его жизни. А один совершенный грех открывает за собой соблазны для множества других, не только для людей – как Рейна сама могла убедиться – последствия могут быть такими, что шанса поступить абсолютно правильно уже просто не будет. Что придется выбирать уже между чем-то плохим и чем-то очень плохим…

- Но ты сам – знаешь. Знаешь, что на самом деле случилось с Анжели, до того, как Сферы… я даже не знаю, какие из Сфер, да и невелика на самом деле разница – поставили блок на твои воспоминания.

- Твоя посланница сказала мне, что Анжели жива. Как это вообще возможно?

- В некотором роде. Ты и сам должен был догадаться раньше, что был женат совсем не на обычной женщине. Не мог этого не замечать…

Слишком необычной для человеческого мира. Слишком светлой и удивительной, слишком не похожей на любую другую. Но, конечно же, казалось, что только такой и может быть обретенная любовь, способная озарить светом жизнь, которая уже самому человеку начала казаться суетной и никчемной.

- Анжели нефелим. Дитя человека и Вечного. Это позволило ей… если не выжить, то, по крайней мере, не умереть.

- Я был знаком с ее родителями. И на Вечных они не особенно-то были похожи… что значит «если не выжить»?

- Ты хочешь вспомнить? – настойчиво переспросила Всебесцветная. – Действительно хочешь? Не спорю, это знание может помочь спасти ее, вернуть в мир – мир более века спустя после всего, что она помнит, где умерли почти все, кого она знала и любила, кроме тебя самого… даже без гарантии, что тебе хватит сил оставаться рядом с ней. Помнить будет больно.

- Еще больнее, чем все, что я и так помню? – Малаки горько усмехнулся. Как и многие земляне, он воображал в минуты отчаяния, будто терять ему нечего, даже не понимая, сколь многим в действительности обладает. – И я не единственный, кто у Анжели остался.

Ну да. Еще дочь, которая даже не человек. Которая знает и любит совсем других своих родителей, тех, что читали книжки на ночь в детстве, тех, кто держал за руку, когда малышка совершала первый шаг… или первый полет.

- Что же… постарайся об этом не пожалеть.

О происшедшем… едва не происшедшем с женой, Малаки ничего так и не узнал, да и сама Анжели не помнила. Человеческое воплощение Зебеля в их доме больше не появлялось, ни для того, чтобы вместе с ученым экспериментировать в лаборатории, ни затем, чтобы донимать его жену неуместными знаками внимания. Не появлялся… но оставил след, из-за которого его исчезновение из поля зрения теперь казалось Малаки даже более подозрительным, чем навязчиво-любезные визиты.

Казалось, наступило хорошее время, чтобы забыть окончательно о сомнительных делишках из прошлого, чтобы вернуться к настоящей научной деятельности: хоть родители Анжели и не одобрили ее выбора, а Малаки так и не позволила гордость помириться с ними окончательно, не желали и оставить дочку и внука на произвол судьбы, так что замолвленное в определенных кругах словечко помогло вернуться в университет и продолжать свои исследования, заодно получив возможность зарабатывать лекциями. С возмущением отвергнувший бы любую материальную помощь ученый не смог оттолкнуть предложенного шанса.

К тому времени, как родилась их дочь, работы Малаки по фармакологии уже активно публиковались, а исследования обещали значимые открытия в будущем. Казалось, в его жизни все теперь было достаточно хорошо, чтобы стать, наконец, счастливым.

Но, как получилось, в жизни все стало слишком хорошо, чтобы поверить и не искать подвоха. Малаки просто не чувствовал себя достойным новой, наполненной светом, радостью и любовью, жизни, почти ни на миг не мог отвлечься от мыслей о том, что воплощение всего, о чем он даже мечтать не смел, может рухнуть в любой момент. Каждое случайное слово отца Анжели о том, что тот надеялся на более удачное замужество, каждое случайное или специальное напоминание, что его возлюбленная достойна большего, достойна лучшего, а Малаки при всем желании не может дать ей больше, чем у него есть, словно бы впивалось под кожу и навеки оставалось там зудящей занозой. Слишком хороша для него. Наверное, если бы сама Анжели иногда хоть в чем-то его упрекала, было бы легче. Но нет, даже если, став мишенью для его раздражения, она тихо плакала от ничем не заслуженной обиды, то только когда считала, будто муж не видит ее и не слышит, а Малаки жгло невыносимое чувство вины, лишь укрепляющее в мысли. Мысли, что Анжели могла бы стать женой одного из тех мужчин, что и симпатичнее, и богаче, и гораздо любезнее к ней, чем он при всей своей любви может стать… могла бы – да и может, ее красота и теплота продолжали покорять людей, продолжали располагать к себе даже самых скептичных университетских профессоров, когда те наносили Малаки визиты. Как бы неодобрительно ни относились к разводам в буржуазном обществе, она и с ребенком на руках оставалась, наверное, самой желанной невестой для кого угодно! Как тут было не вспомнить старательно разыгрываемую «влюбленность» перевоплотившегося Зебеля…

С известностью в научных кругах пришли и визиты гостей в их дом, а Малаки вздрагивал, как от ожога, когда ему казалось, что Анжели чересчур уж любезна даже с юношей-почтальоном, что уж говорить о мужчинах, которым он хоть в чем-то да уступал! А с ее теплом и добротой любезной его возлюбленная была абсолютно со всеми, и это приводило порой в ярость. Казалось, в любой момент сама Анжели может понять то, что понимал он, что понимали все…

Поэтому когда выросший, да так толком и не повзрослевший сынок одного из высшего цвета профессуры, заявившийся вместе с родителем на званный вечер в честь новой публикации работы, вздумал крутиться вокруг Анжели, почти откровенно намекая на все то же, о чем все навязчивее размышлял сам Малаки… это стало последней каплей.