Страница 130 из 137
Поездка по приходу была рассчитана почти на целый месяц. Чтобы добраться до верхнепарабельских селений, предстояло проехать не меньше трехсот верст. Но Вонифатий изо всех сил стремился в эту поездку, знал, что вернется назад не с пустыми руками — будет и пушнина, и рыба, и мясо, и кедровый орех.
Однако не прошло и половины намеченного срока, как Вонифатий появился у Горбякова в доме.
— Спасайте, Федор Терентьевич, матушку Глафиру Савельевну. Тяжело заболела.
Горбяков заспешил в дом попа. Осмотрев и ослушав Глафиру Савельевну, Горбяков вышел в прихожую, где ждал его с нетерпением Вонифатий.
— Сыпной тиф у нее, Вонифатий Гаврилыч. Она без памяти. Кажется мне, что приближается кризис. Важно не упустить этих минут. Нужна сиделка на все время.
Сиделка нашлась в соседнем доме, и, когда она пришла, Горбяков сам дал ей наказы:
— Без устали давайте ей с чайной ложечки воду как можно чаще.
Утром, чуть проглянул свет, Горбяков отправился навестить больную. Глафира Савельевна лежала пластом, но на короткое время пришла в себя и захотела поговорить с Горбяковым один на один. Вонифатий и сиделка вышли из спальни, полагая, что женщина хочет сказать фельдшеру что-то такое интимное, что связано с ее болезнью.
— Умираю я, Федя, — слабым голосом произнесла Глафира Савельевна, пытаясь взять Горбякова за руку. Он понял ее желание и сам взял ее руку. Рука была горячая, словно только что ее держали над огнем.
— Поправишься, Глаша! Я уверен в этом, — сказал Горбяков, сам не веря своим словам.
— Нет, Федя, не поправлюсь, не утешай… И не хочу… не хочу жить под одной крышей… с ним… с Вонифатием… Боже, какой обман… вероломство… изуверство… Все равно руки бы на себя наложила… Бесчестно… жить… Чем они виноваты… эти темные, таежные люди…
Глафира Савельевна замолкла, из ее закрытых глаз выступили крупные слезинки и покатились по щекам. Горбяков напоил ее и отодвинул стул, намереваясь уйти.
— Не уходи, Федя, еще одну минутку, — открыв воспаленные глаза, сказала Глафира Савельевна. — Послушай меня в последний раз…
— Ну зачем так? Слушаю, Глаша.
— Ты… ты… знал, что я любила тебя с первой встречи?
— Знал, Глаша.
— Прости меня.
— За что же прощать тебя? Ты ни в чем не виновата. Спасибо тебе.
— Живи долго и счастливо, — с усилием прошептала она и, сомкнув губы, замолчала. Но вдруг исхудавшие руки ее задвигались по одеялу, распаленное лицо нервически передернулось, и она заговорила все громче и громче о студентах, о бомбах, о пожаре. Это был уже бред.
Вечером ее буйный крик прервался, и жизнь ее погасла вместе с короткой вечерней зорькой, мятежно вспыхнувшей над парабельским кедрачом.
Что бы там ни говорили про урядника Филатова, а Горбякову он служил старательно. Почту он доставлял с такой исправностью, что тот не один раз со смехом думал: «Был бы я царь, почтил бы его за прилежность орденом или производством в офицерский чин».
Было так и на этот раз. Едва Филатов въехал в Парабель, он прежде всего направился к дому Горбякова.
— Опять вам книги привез, Федор Терентьич, — забасил урядник с порога. — Когда вы только успеваете этакую прорву книг перечитать?! Что кому! А я вот не могу. Возьму книгу, и сразу так в сон клонит, что силов не хватает веки развести. Ах, умственный вы человек, Федор Терентьич, крайне умственный.
— Приходится, Варсонофий Квинтельяныч! Уж очень сложная машина — человеческий организм. Приходится неустанно изучать, — темнил Горбяков.
— Машина, говорите? Вроде от бога все, а машина, — тупо пяля глаза, изумлялся урядник.
— И машина от бога. Раз человеком создана, значит, создана по божьему велению, — нагонял многозначительность на свои рассуждения Горбяков, стараясь казаться недоступно мудрым и ученым.
— От души желаю вам, Федор Терентьевич, бла-бла-благоденствия. — Филатов старался ввернуть городское, интеллигентское словечко, чтоб Горбяков знал, что он тоже не лыком шит и понимает, что к чему.
Только Филатов отъехал от ворот, Горбяков развязал пачку книг, взял из нее ту, на обложке с внутренней стороны которой значился шифр — четыре цифры семь, и вскрыл переплет.
Первые строки письма комитета обрадовали: «Товарищ Гранит благополучно проследовал через Томск». А далее сообщалось о новом задании. «Решено, что из Нарыма совершит побег еще один товарищ. Естественно, возникает к вам просьба: не смогли ли бы вы обеспечить побег по более безопасному маршруту, учитывая опыт переброски из Нарыма в Томск товарища Гранита? Если для этого необходимы средства, то мы готовы пойти на некоторые расходы, неизбежные в таком деле, хотя сами представляете всю ограниченность наших возможностей. Будем вам благодарны за отклик и за все ваши соображения относительно нового побега».
Увлекшись чтением письма, Горбяков не заметил, как вошел в кабинет Федот Федотович. Старик перекладывал в сараюшке дрова и наткнулся на полено с выдолбленной серединой. Он без труда опознал полено, так как два вечера ковырял его полукруглой стамеской.
— Что, фатер? — машинально пряча записку в банку с красной надписью: «Осторожно! Яд!», спросил Горбяков.
— Полешко-то, Федя, переложил я к самой стенке, теперь оно во втором ряду поленницы, — робко сказал Федот Федотович, не зная еще, как ко всему этому отнесется Горбяков.
— Какое полешко, фатер? — поспешно спросил Горбяков, призабыв на миг ту буранную ночь, в которую он положил полено с тайником в сарай.
— Да то самое… Помнишь, ты просил выдолбить… вроде для сбережения каких-то лекарствий… — Федот Федотович, пряча улыбку в бороде, сдержанно усмехнулся. Он хоть и не был силен в грамоте, а все-таки совершенно отчетливо понимал, кому сочувствует Горбяков, на чьей стороне его симпатии и что он может прятать в поленнице.
— А ты зачем, фатер, полез в дровницу? — все сразу вспомнив, спросил Горбяков.
— Как зачем? Напилил новых дров, стал их складывать. Ну, а для порядка старые чуть поразобрал…
— Ты это полено, фатер, береги пуще глаза. И потом покажи мне, куда его переложил. А еще посматривай, чтоб стряпка не сожгла его… Там у меня важные документы. — И, помолчав, решил, что нечего ему хитрить перед стариком и надо сказать ему кое-что еще: — Если, фатер, вдруг «засыплюсь» я и повезут меня, голубчика, куда еще подальше, сбереги полешко. Понятно?
— Да как же, понятно. Все понял. А только не может быть, чтоб ты «засыпался». Аккуратный ты человек, Федя.
— И с аккуратными, фатер, случается.
— А ты об этом не думай, а то покоя лишишься.
— А я и не думаю. Сказал тебе на всякий случай.
— Все понял, — повторил старик и заспешил назад в прихожую.
— Присядь, пожалуйста, фатер, — остановил Федота Федотовича Горбяков.
Старик вернулся, осторожно присел на высокий белый стул, выжидающе смотрел на Горбякова.
— Ты мог бы, фатер, одну услугу мне сделать? — спросил Горбяков, глядя прямо в добрые, ласковые глаза Федота Федотовича.
— Говори, Федя.
— Из Нарыма, фатер, одного человека нужно вывести прямо на Филаретову заимку. Как ты, смог бы? Путь не легкий да и не близкий.
— Выдюжу, Федя. Когда велишь выйти?
— Скажу, когда подоспеет.
— Ну и добро. Мне-то все едино когда.
Глава шестая
Россия… Он думал о ней, думал, и вот она лежала перед его глазами.
На станции Тайга Акимов пересел в транссибирский экспресс. Поезд, прямо сказать, был не по его средствам, но зато он шел быстрее всех остальных, и ради этого стоило сэкономить на чем-то другом. Побег его затянулся, непоправимо затянулся, и теперь, когда он оказался свободным, он не мог больше терять ни одного часа.
Неотрывно с рассвета дотемна Акимов смотрел в окно. Проплывали деревни, утонувшие в сугробах снега, с ветхими, проломившимися крышами, с окнами, заткнутыми куделью, тряпками и просто забитыми досками. С наступлением темноты в избах загорался тусклый, дрожащий, будто от ветра, свет лучины или мерцали пятнышками светильники из старых свечных огарков.