Страница 128 из 137
— А вот тут неподалечку, не доезжая до домов. А на площадку пройдете прямо по насыпи, — сказал Степашка и посмотрел на Акимова с сочувствием. Желая утешить своего спутника, вынужденного прятаться от людских глаз, Степашка с раздумьем добавил: — И не горюйте, что приходится уезжать втайне. Скоро вот революция произойдет. Тогда-то уж походите вволю по главной Почтамтской улице…
Слова Степашки тронули Акимова за сердце. Он порывисто прижал плечо паренька к себе, сурово сжав губы, подумал: «Так и будет, дружище! Будет! Будет так!»
Около тропки, пробитой через сугроб, Степашка остановил Малыша.
— Вот тут бы и взойти к линии. В добрый путь!
— Хорошо. Счастья тебе, удач! — Акимов схватил тюк, закинул его за спину, поспешил подняться по крутому склону на полотно железной дороги.
Из глубины снежного месива, поднятого усиливающимся ветром, донесся отдаленный перестук вагонных колес. Из Томска к Богашевой приближался поезд.
Глава пятая
После свирепых рождественских морозов запуржило над нарымскими просторами. Вьюги сопровождались обильными снегопадами и такими голосистыми ветрами, что Федот Федотович, повидавший на своем веку всякое, и тот как-то вечером, сидя с Горбяковым за чаем, сказал:
— Ты послушай, Федя, как он высвистывает, ветер-то! Сколько живу здесь, в Нарыме, ни разу такой пуржистой зимы не было. Раньше у стариков примета была: если ветры вот так стоголосо поют, жди вестей, да не простых, а таких, от которых умопомрачение случается.
— Пустяки все это, фатер. Вести — одно, а ветер — другое. Выдумывают люди, то для утешения души, то, наоборот, для ее возбуждения. Вот в такие длинные вечера делать нечего, ну и выдумывают, сочиняют всякую всячину…
— Ну, не скажи, Федя, — не согласился старик с Горбяковым. — Выдумывать народишко горазд — это так, а все ж таки старики подолгу живут не зря. Кое-что примечают такое, чего разом и не выдумаешь.
— А вот это верно, фатер. Без этих вековых наблюдений тяжело было бы и рыбакам и охотникам, да и на пашне они многое подсказывают.
— Про то и толкую, Федя. Нет, ты послушай, послушай, как завывает! Аж за сердце берет!
— Наверняка, фатер, трубу стряпка позабыла закрыть, — с искренним пылом не уступал Горбяков, никогда не веривший ни в какие приметы.
— За трубой, Федя, я сам слежу. На твою стряпку понадейся, так она такой угар устроит, что заснешь беспробудным сном на веки вечные.
Ну, поговорили Федот Федотович с Горбяковым между собой да и призабыли оба о своей вечерней беседе под свист и пение ветра. Призабыли, да только ненадолго.
В один из таких же вьюжных вечеров в дом с рыданиями и криком вбежала Поля:
— Папка, дедушка, беда у нас! Никиша пропал! — Поля задыхалась, спазмы душили ее.
— Ну, успокойся, расскажи все по порядку, — обнимая дочь и усаживая ее на стул, сказал Горбяков. А Федот Федотович перекрестился, пробормотал себе в бороду:
— Вот и не верь в приметы! Ветер-то как выл!
— К вечеру приехал Епифан Корнеич, — все еще всхлипывая, начала рассказывать Поля. — Пьяный, злой. Едва зашел в дом, кинулся на меня чуть не с кулаками. «Почему ты, такая-сякая, назад не вернулась? Или в самом деле ты яму чужим людям выдала?» Ну, обстрамил меня всяко и за Анфису Трофимовну взялся. А та саданула его скалкой раза два по спине, посадила на табуретку и спрашивает: «А сын где? Где Никишку оставил?» Тот протрезвел сразу: «Я его не видел». — «Как так не видел? Он тебе деньги повез, вместо Поли поехал, на другой день, как только вернулся из Томска с обозом! Куда сына девал, варнак, отпетая голова?» А тот молчит, лупит на нас свои бесстыжие глаза… «Я же через все деревни и станки проехал. Нигде и следа Никишкиного не встретил». А потом лицо его вдруг переменилось, видно, какие-то догадки пришли ему на ум, и он рухнул на пол, как подкошенный, завопил на весь дом: «Сгубили его, нехристи и душегубы! Сгубили!»
— Ты на коне или пешая? — спросил Горбяков, когда Поля закончила свой рассказ.
— На коне я, папка. Анфиса Трофимовна послала. Просит, чтоб ты подъехал. Сама она на другом коне помчалась за урядником.
— Ну что же, Полюшка, поедем.
— А что, Федя, я тебе ни в чем не понадоблюсь? — спросил Федот Федотович, испытывая желание помочь чем-нибудь людям.
— Поедем, фатер, вместе. Посмотрим там.
Сквозь вечернюю пургу, не утихавшую уже вторые сутки, они добрались до Голещихиной. Большой, двухэтажный дом Криворуковых замаячил вдали в снежной завесе, освещенными окнами напоминая чем-то пароход, плывущий по реке в осенний туман.
Урядник Филатов, Епифан и Анфиса сидели за столом и озабоченно разговаривали. Прикидывали и то, и это, и пятое, и десятое. Чего только не предполагали! Заболел Никишка внезапно, лежит где-нибудь в чужой, безвестной избе хворый, ждет-пождет, когда вернется здоровье. А может быть, загулял где-нибудь? Есть в кого! Папаша и до сей поры показывает пример насчет беззаботной, разгульной жизни. Вполне возможно, что и загулял. Правда, долговато для гулянки. Две недели прошло, как из дому уехал. Сколько ж можно гулять? Думали и еще об одном: не сломал ли Никишка какой-нибудь выгодный подряд. Но какой и у кого? Все нарымские торгаши своих коней содержали как для ввоза, так и для вывоза разнообразного добра. А вдруг какой-нибудь купец припожаловал с низов — из Сургута, Тобольска или Березова? Может так быть? Вполне допустимо, хотя и берут сомнения. Что, к примеру, везти? Рыбу? Едва ли! Слишком далеко. Как известно, за морем телушку можно взять за полушку, да только за перевоз рубль слупят. А пушнину? Это — другое дело. Пушнину можно и за две тысячи верст везти — все равно выгодно. Но и это казалось малоправдоподобным, настраивало на недоверчивое размышление.
Горбяков и Федот Федотович присели к столу, втянулись в беседу, но ничего нового прибавить не смогли.
— А что, Епифашка, — вдруг послышался голос Домнушки, которая, притулившись к теплой печи, стояла молча, никем не замеченная, сумрачная, длинноносая, в черном, широком платье до пят, — не могли Никифора волокитинские псы подкараулить? Ведь, сказывают, не раз грозил купец тебе поперек пути встать.
Епифан готов был согласиться с придурковатой сестрой, но урядник Филатов замахал рукой:
— Уж что нет, то нет! Фома Лукич — истинно христианская душа! Ни за что на живого человека руку не подымет! — И от умиления у Филатова повлажнели глаза.
Все приумолкли, вспомнив разговорчики по округе: Фома Волокитин существует с Варсонофием Квинтельяновичем в большой, хотя, понятно, и тайной дружбе. Урядник двум царям служит: одному далекому, тому, что в святом Питере, а другому — здешнему, нарымскому Фоме Волокитину.
— А может, скопцы Никишку погубили? Сам же ты, Епифашка, сказывал, что жадные они, как кощеи бессмертные, — не унимаясь, вновь заговорила Домнушка.
Но теперь замахал на нее рукой брат:
— Да ты бы уж помолчала, чё ли, полудурок разнесчастный! Нашла убивцев! Они же калеченые, получеловеки! Смиренные они, как кутята. Правда, Палагея? Вон пусть она скажет. Сколько мы у них прожили-то? А разве зло видели? — обратился Епифан за поддержкой к снохе.
— Не по сердцу они мне, батюшка, твои приятели, — высказалась Поля кратко, но со всей определенностью.
К полночи подошли к тому самому, с чего начали: подождать денек-два еще, вдруг Никифор сам заявится, а уж если не произойдет этого, отправиться в розыски туда-сюда, по людям весточку о несчастном пошире разнести. Как знать, гляди, что-нибудь и прознается.
Горбяков и Федот Федотович поднялись, начали прощаться. Не усидел больше и Филатов. Поля и окончательно протрезвевший Епифан пошли проводить невольных гостей до ворот. Криворуковский работник подогнал коня, запряженного в кошеву: как-никак ночь, буран, пешком идти тяжело.
Усаживаясь рядом с урядником, Федот Федотович, молчавший весь вечер, вдруг сказал, обращаясь к Епифану:
— А что, сват, не мог Никифор стать добычей зверей? Волки нынче до того обнаглели, что вон в Большой Нестеровой влезли в хлев, съели двух телят и тут же спать улеглись.