Страница 14 из 19
Людям, конечно, нужно было какое-никакое, но жилье! В 1940-е годы построили множество «домов барачного типа» – то есть длиннющих сооружений, в которых множество комнат открывались в общий коридор, шедший вдоль одной из стен. Это та самая «система коридорная», про которую спел В. Высоцкий:
Бараки, где на тридцать, на сорок комнат приходилась одна уборная, я видел своими глазами. Но и в таких бараках уже есть где спрятаться от сибирских морозов, от ледяных ветров, летящих над заснеженной землей по шесть-семь месяцев в году. Это какое-никакое, а жилье!
Строили, впрочем, и восьмиквартирные деревянные домики, на два подъезда, в два этажа. Для многих районов Красноярска еще недавно это был самый характерный тип жилого строения.
Начиная с конца 1950-х стали строить и панельные дома – дешевое модульное жилье. Есть, конечно, и в таком строительстве свои опасные стороны, что тут говорить…
Дело в том, что панельные дома рассчитаны на очень небольшой срок службы. После Второй мировой войны, в 1945–1955 годах, дешевое модульное жилье помогло Франции восстановить разрушенное городское хозяйство. Программу строительства панельных домов очень поддерживал де Голль, из-за чего американцы и называли их «выдумкой разлагающихся европейцев». Но и в США сами стали строить панельные дома – слишком это было выгодно и быстро – заводским способом делать части домов, а потом только собирать их!
Но такие дома из сборных панелей рассчитаны на 40–50 лет жизни, не больше. Потом надо расселять жителей и на месте начавших разрушаться строить новые дома. Можно опять построить панельные, но и у них срок жизни будет небольшой…
Во Франции в начале – середине 1970-х годов большую часть населения переселили из дешевых модульных домов, провели огромную программу жилищного строительства. А несколько панельных домов оставили в виде опыта: что будет с этими домами, когда кончится их срок жизни? Часть домов так и стоит, словно назло всем расчетам. А часть сложилась… Прогнивает металлический сварной шов – единственный, на котором держится здание, и дом заваливается внутрь самого себя, плиты лягут на плиты, с пятого этажа до подвала. Если дом населен, плиты лягут вместе со всем, что окажется между этажами, – книгами, шкафами, тараканами и людьми.
Оценки специалистов расходятся. Одни полагают, что Красноярск живет накануне страшной беды: треть населения Красноярска живет в самых старых сериях панельных домов – пятиэтажных «хрущевках». Они построены в 1960-е, а рассчитаны на сорок лет жизни.
Представьте себе, что посреди зимы начали складываться целые серии домов, и вы поймете масштабы того, что нас, может быть, ожидает.
Девятиэтажки попрочнее – они рассчитаны на 50–55 лет, да и построены попозже. Значит, дома, в которых живет еще треть красноярцев, развалятся чуть позже первых.
Другие специалисты полагают: складываться будут не все дома и уж, конечно, не сразу. Во всяком случае, пока в Красноярске признаков массового распада домов не наблюдается – а пугают им уже лет двадцать.
Но тогда, в 1950–1960-е, надо было видеть, как рвались в эти, тогда еще совсем новые пятиэтажки! Люди покультурнее, побогаче уже тогда прозвали их «хрущобами», старались жить подальше от самых загрязненных мест; а вот «барачники», после одной уборной на тридцать восемь комнаток, так те просто рвались в эти, может быть, и тесноватые, но теплые! Отдельные! Со всеми современными удобствами! В такие желанные для них дома, пусть даже в зоне самых что ни на есть вредных выбросов и выхлопов… Хоть под трубой химического производства! Все было лучше барака…
Хорошо помню, как захватили «барачники» такой вот новый пятиэтажный дом, только что «сданный», но еще не заселенный. Стоял ноябрь 1965 года, мороз под тридцать, и в этом морозном тумане милиция за руки-ноги вытаскивала «захватчиков» из не положенного им жилья. Я не преувеличиваю – гадких «барачников», занявших чужие квартиры, хватали и силой тащили в милицейские машины, чтобы увезти и силой водворить в «свой» барак. Вдвоем-втроем тащили мужчин и цеплявшихся за лестничные перила, отчаянно визжавших женщин, успевших переодеться в халаты; швыряли вещи – какую-то жалкую мебель, посуду, вороха тряпок; перья из распоротых подушек поднимались балдахином, смешиваясь с морозным смогом.
Дети «барачников» бежали рядом, рыдали, что-то кричали про «не трогайте маму!» и насчет «не надо!». Нам, детям более благополучных людей, стоявшим на улице и видевшим все это безобразие, тоже преподносился урок – как надо жить в стране Советов.
В тот раз героической советской милиции удалось вполне доблестно восстановить социалистическую законность, не пустить гадов-захватчиков попользоваться не своим. Но постепенно и этот контингент перемещался в пятиэтажки, выраставшие на месте бараков. Вместе с этими людьми в унылые, засыпанные промышленной пылью пятиэтажки приходили их нравы, представления о жизни… и существа, без которых не обходится человеческое жилище.
Здесь я невольно останавливаюсь в недоумении, искренне не зная, кто же должен был здесь обитать?! Какие-то сельские создания, приехавшие с хозяевами в тех же эшелонах, по месяцу тянувшихся из Средней полосы за Урал? Но какие же создания выдержат такой путь, жизнь в бараке – не городскую, не сельскую, а, пожалуй, лагерную.
Или же в пятиэтажках поселились какие-то совсем иные существа, не имеющие никакого отношения ни к какой жизни, кроме жизни в пятиэтажках?
Во всяком случае, мне никогда не рассказывали о симпатичных существах, «хозяевах дома», аналогичных сельским домовому, овиннику или чердачнику. Все создания, о которых шла речь, были мелочными и пакостливыми. Одна дама всерьез уверяла меня, что у нее за зеркалом трюмо живет «черт», и этот «черт» пакостит всякий раз, когда у нее кто-то появляется.
– Представляешь, он или крикнет среди ночи что-нибудь неприличное, или какой-нибудь предмет прямо на человека уронит… А то как-то стала люстра колебаться, кружиться – вот-вот сорвется, да еще хохот демонический… Мы с Толиком ужинаем, а над нами все это и происходит….
– Ну и как Толик? Выдержал испытание?
– Нет, конечно, куда там… Сбежал.
У другой дамы какая-то пакость завелась в ванной, и всякий раз, когда женщина купалась, одна плитка кафеля отваливалась, и в образовавшейся между кафелем и стеной щелке «что-то» начинало явственно клубиться, шевелиться, скрестись… Что именно скребется, не было видно, но происходило это сантиметрах в 60–80 от лица купающегося человека; впечатление было огромным.
У другой дамы в ванной тварь хулиганила не так противно – разве что хихикала, перекладывала детали туалета, или, когда она уже одевалась, поясок халата вдруг слетал вниз и обвязывался вокруг ноги этой дамы. Когда дама привыкла, ее это уже перестало пугать…
Что характерно, не существовало и не существует никаких форм договора между людьми и теми, кто делит с ними хрущобное жилье. Нет тут ни молока, оставляемого для домового, нет заклинаний, оберегающих от водяного, и обетов, которые нужно давать лешему, чтобы пустил к себе в лес. И в селе человек в лучшем случае недолюбливал, побаивался нечисть, но знал, во-первых, – никуда от нее не денешься, надо уметь существовать бок о бок.
Во-вторых, человек умел договариваться с «соседями». Не все было позволено в общении с ними, даже сама нечисть знала границы того, что дозволено ей… по крайней мере, пока человек соблюдает определенные правила.
В пятиэтажках все не так. Человек делает вид, что бок о бок с ним вовсе никто и не живет, он в любой момент готов к репрессиям. Даже не к освящению жилища, не к тому, чтобы отдаться под покровительство высшей и светлой силы. Человек готов в любой момент поймать, побить, изуродовать.
– Поймала бы я эту сволочь!