Страница 7 из 16
В этом смысле доверие Духу, как мне кажется., способно сделать то, чего никакие институции никогда – по крайней мере., с таким же успехом – не сделают. Но для этого требуется выполнение главного условия: нужно это самое внутреннее доверие. А когда его нет, тогда приходится браться за более доступные., скажем так, средства., например., привлекать вооруженную охрану для разрешения вероучительного спора., как было на Втором Эфесском соборе[6], который известно чем закончился в 449 году; итог этого собора закономерен, потому что доверие Духу было там на нулевом уровне, если не на отрицательном.
Иером. Василе (Бырзу). Я решил включиться в дискуссию, услышав о паламизме и о критериях подлинности той или иной традиции. Здесь есть один аспект, который не был затронут. Мы говорим только о предании, творимом Святым Духом, но здесь также нужно принимать во внимание человеческий дух и те нюансы, которые он усваивает и проявляет в определенном контексте – историческом, национальном, языковом и т. д. Так, в первые века христианства в духовной традиции и экзегезе церкви, в формах проявления предания можно выделить три течения. Есть семитская традиция, для которой характерны поэтичность и образность, есть латинская традиция с ее юридизмом, а также греческая традиция, отличающаяся философским, метафизическим, гораздо более глубоким настроем. Я бы сказал, что любое явление предания в конечном счете кристаллизуется в жизни церкви, если со стороны самой церкви есть усилие сочетания этих трех аспектов, потому что все они находят свое действенное воплощение в человеческом духе. Здесь разум выступает как греческий дух, справедливость – как латинский и художественная чуткость – как семитский. Если бы в церкви осталась только семитская традиция, тогда сама церковь была бы подобием обскурантистской еврейской секты, поющей гимны, сходные с теми, что мы находим у Ефрема Сирина. Без глубины философских вероучительных умопостроений, происходящих из греческого мира, у такой церкви не было бы никаких шансов просуществовать уже не одно тысячелетие. Так же и без осознанного укоренения в латинской традиции юридизма, без суждений, имеющих социальные, практические, церковные импликации, церковь не была бы стойкой и плодотворной в условиях, трудных в контексте миссии или (выработки) вероучения. С этой точки зрения я бы сказал, что, принимая во внимание разнообразие человеческого духа, критерием для подтверждения подлинности преданию служит как раз это переплетение.
Что касается паламизма: до него были богомильство, еще раньше павликианство, мессалианство. Все эти движения вызывали духовные споры, за которыми стояли нехватка и нерешительность догматического языка. По сути, духовное делание простых аскетов было ценным во времена и мессалианства, и богомильства. Однако аскеты были далеки от того интеллектуального усилия, которое требовалось для преодоления этих ересей. Заслугой паламизма в том, что предание обрело стабильную и жизнеспособную форму на века, было усвоение и преобразование философской традиции…
Полагаю, нам следует взглянуть на Церковь и в свете той перспективы, что описана в «Дидахе» и «Пастыре» Ерма, а именно как Церковь до «христианской церкви». Здесь мы оказываемся в пространстве значительно более широкой традиции. Раз мы сейчас на русской земле, могу привести в качестве примера сочинения Анник де Сюзенель, русской писательницы во Франции., с глубокими связями в еврейской общине., благодаря чему она усвоила очень многое из каббалы. Для многих из ее экзегетических суждений я нахожу подтверждение в православном предании., несомненно., гораздо более глубоком.
В этом контексте, который нам предлагает постсовременность, не будем строго ограничиваться лишь тремя основными церковными традициями (см. выше), но также постараемся усваивать большее, в том числе из философии… Только так мы бы могли справляться с вызовами постсовременности, которые практически полностью выводят нас за пределы классической христианской парадигмы, и в то же время давать на них ответ. Однако условием для этого является серьезный и глубокий подход. Нужны очень глубокие люди, способные к междисциплинарной работе, чтобы осуществлять синтез в этих областях духовной традиции.
Д. Гзгзян. У меня возникло две ассоциации. Мне кажется, паламизм победил еще и потому – и это, вообще говоря, всегда отличает подлинное харизматическое движение, – что он принципиально не был агрессивен и никого не атаковал. Когда люди стараются совершать усилия обновления духа, им, с одной стороны, не до агрессии, им бы самим себя не потерять, потому что они и так рискуют. А во-вторых, обновление духа несовместимо с агрессивностью. А все названные Вами духовные движения характеризовались повышенной протестной составляющей. Неважно, какого она была происхождения, но это была не свободная от агрессивности форма противодействия, пусть и каким-то институциональным излишествам.
И еще одна вещь: взаимодействие традиции, разных конкретных исторических, этнокультурных особенностей не происходит автоматически, при том что внутри имеет очень высокий духовный накал. Простая инклюзивность тут не поможет: чтобы учесть силу латинского юридизма (в хорошем смысле), эллинского философствования и иудеохристианского мифопоэтизма, нужно иметь не просто открытый, а очень тренированный дух. Моя любимая по этому поводу историческая зарисовка – как папа Римский Аникет предпринял встречу с Поликарпом Смирнским для того, чтобы разрешить проблему, не больше не меньше, когда правильно отмечать Пасху. До сих пор это у нас камень преткновения, а у них вышло достаточно просто: предстоятели встретились, посмотрели друг на друга, в смысле, не две персоны друг на друга, а на то, как живут люди, и как-то поняли, что и те и другие нормальные, не побоюсь сказать, православные христиане. Технологию они нам не оставили; вероятно ее просто не существует (если не считать всего того, о чем я пытался сказать). Но факт исторический зафиксирован: они засвидетельствовали, что неважно, как, в какой день и т. д. отмечать Пасху; важно – пребывание в духовном единстве. Удивляюсь, почему до сих пор этот пример не тиражируется современными христианами как фундаментальнейшее свидетельство того, кто мы такие на самом деле и какое предание мы наследуем. Я не понимаю, почему этот случай такой непопулярный. Я о нем узнал лет через десять после того, как стал вникать в историю церкви, хотя он должен, наверное, хрестоматийно повсюду цитироваться.
Свящ. Георгий Кочетков. Мне хотелось бы задать еще один вопрос. Когда я слышу, что есть икона, вдохновленная духом, а есть, допустим, просто хорошая ремесленная работа, то для меня это связано с понятием «стиль» и «стилизация». В любом храме можно найти ремесленные вещи, их большинство, конечно, хотя есть и духовные творения. Люди в храмах, как правило, не очень отличают эти вещи. Но сейчас в наше время мы говорим о возрождении церкви, и мы тоже вынуждены иногда говорить о подлинном возрождении, а иногда о стилизации – уже самой жизни, не только иконы. Адекватно ли по отношению к тем материям, о которых Вы говорили, применять такой образ и такую терминологию? Мне кажется, что она более доступная и более понятная. Хотя я не знаю, что скажет А. М. Копировский или другие присутствующие специалисты по церковной культуре и искусству. Как отличается подлинная икона от стилизации? Мы же все-таки говорим: у этого мастера-иконописца., допустим., больше стилизации., у этого меньше., т. е. мы ее даже как-то измеряем. Как это происходит?
И второе., что я хотел бы сказать. Мне кажется., очень важно было бы провести мысль о личностности и соборности в отношении предания. Ваш доклад называется «Предание в богословии и практике православия»., но мне показалось., что по тексту православие больше соотносится с личностью., даже иногда с отдельным человеком, а соборный момент здесь не вполне развит. Хотя, я думаю, что как раз тайна предания в очень большой степени связана именно с соборностью. С личностью тоже, но здесь надо как-то, мне кажется, продолжить рассуждение в этом плане.
6
Имеется в виду собор в Эфесе 449 г. (вошедший в историю как «разбойничий»). – Прим. ред.