Песня для тумана

Год Ульва состоял из двух ночей, и длились обе по полгода: от Бельтайна до Самайна и обратно. Два дня, разделявшие их, могли быть длиннее или короче, в зависимости от настроения Мэб. Она не пропустила ни одной бреши. Каждый раз, когда изнанка мира соприкасалась с его лицом, повелительница фей оказывалась поблизости. Ульв ни разу не позволил разрыву разойтись. Конечно, он мог бы изначально упрочить границу миров. Огня сердца цверга хватило бы на то, чтобы бреши не образовывались вовсе. Наверное, мог бы.

Но тогда она перестала бы приходить. А жизнь, больше напоминавшая тягостный сон, прекратила бы прерываться краткими пробуждениями встреч.

В первый раз Мэб пообещала его убить. Не в порыве гнева — времени с бегства Барда до Самайна прошло достаточно, чтобы она успела взять себя в руки и произнести это просто и буднично.

— Обрежь струны арфы, — ответил Бард, прижимаясь лбом к прозрачной стене. — Граница падёт, когда моё сердце остановится.

— Зачем ты оставил на моём острове эту дрянь? — Черты прекрасного лица исказило брезгливое выражение, но Ульв находил, что даже теперь его Мэб неотразима.

— Я… не хотел, — он виновато опустил голову, но всё же украдкой продолжал рассматривать складки ультрамариновой ночи, окутавшие бёдра королевы туманов, намертво запечатлевал в памяти расположение звёзд на её шлейфе. — Я должен был уйти. А оно не пожелало следовать за мной, потому что принадлежит уже не мне, а тебе.

— И ты не придумал ничего лучше, — её слова принесло холодным порывом ветра, — чем выдрать его из груди и запихнуть в арфу?

Бард кивнул и, наконец, набрался смелости вглядеться в лицо королевы фей. У великой сидхе не было постоянного тела. Она могла предстать гигантом, возвышающимся выше вековых елей, или крохотной букашкой с прозрачными крылышками. Прогуливаясь по дорожкам сида с предводителем Ночных Всадников, Мэб становилась статной дамой, которой цверг едва доставал до груди. И это приводило его в ярость. Когда-то.

Но к Ульву она всегда приходила маленькой женщиной с грозовыми глазами. Той, кого Бард увидел, разбив свою арфу. Той, что держал на руках, прижимая к груди, как величайшее сокровище. Той, которую…

— Я просил своё сердце позаботиться о тебе. Защитить от любого, кто может причинить тебе вред. В первую очередь, от меня.

— Дурак, — ответила Мэб и ушла. Но Ульв знал, что в Бельтайн его солнце, пусть ненадолго, но снова взойдёт.

Цверг лежал на спине и разглядывал звёзды, вспоминая, как королева украшала ими платье. Это требовало терпения и ловкости. И как бы ни был холоден тон повелительницы фей, какими бы насмешками не осыпала она беглого Барда, он видел, что Мэб старалась ради него. И был за это благодарен. Он тратил месяцы, а то и все полгода, чтобы разгадать тайное послание, заключённое в сочетании созвездий или прочитать руны, в которые складывались ягодки омелы, рассыпанные небрежной рукой. Как правило, это была ещё одна насмешка. И снова он был этому рад. Потому что это предвещало ещё один рассвет.

Не будет больше восходов. Сожги Ульв хоть тысячу свечей, это не разгонит ночь. «Мне незачем больше приходить к тебе», сказала она так, что Бард понял — это конец. Конец затянувшейся игре косых взглядов и двусмысленных слов, конец предвкушениям, надеждам на очередную встречу. Грань между мирами пала. И значило это, что воля королевы фей оказалась сильнее сердца цверга. Или что сам несчастный бард стал ей безразличен, а потому и не опасен. В любом случае, Мэб действительно больше нет надобности приходить. Как же повезло Альвису! Отобрав у него Труд, ему, по крайней мере, позволили окаменеть!

Из этих размышлений Ульва вывел удар ногой в рёбра. Альвгейр сдавленно прошипел ругательство: палец зашиб.

— Погоди каменеть, урод, — сказал он, будто прочитал мысли цверга, — я тебе сначала все кости переломаю!

Ульв не ответил, хотя и перевёл на ши безразличный взгляд.

— Зачем? — бесновался Альвгейр, в кровь сбивая костяшки пальцев об острые скулы цверга. — Зачем ты заколдовад мою дочь? Ладно, меня ненавидишь, так мстил бы мне, ребёнок-то тут причём? Гад ползучий, ты ей жизнь поломал! Вот так, ради забавы!

— Я? — удивление цверга оказалось таким искренним, что остановило заново занесённую ногу ярла.

— Я ведь в самом деле их с Эриком поженить думал, — Альвгейр тяжело опустился на землю. Поёжился от сырости и мимолётно позавидовал неприхотливому Брокксону, с одинаковым удобством устраивавшемуся и на пуховой перине, и на голом камне. — Они друг друга любят… любили. Пока ты не вмешался. Походя, не задумываясь. Что тебе, альву, чувства какой-то девчонки? Сказал слово — вот она по тебе сохнет. Так хоть бы отпустил теперь, когда нет нужды при себе держать дольше. Сердца у тебя нет!

— Сердца нет, — глухо согласился Ульв. — Сам бы рад от Сигрид избавиться. Душно с ней. Не могу.

— Да уж вижу, — зло выплюнул ши-полукровка. — Ты и встать-то не в состоянии, куда уж тут петь! И, знаешь, поделом!..

— Нет, — цверг продолжал безучастно глядеть на звёзды.

— Нет?

— Никогда не умел вызывать или гасить чувства. Ты меня с богиней любви спутал.

— А Хельга? — Альвгейр вцепился в рубаху зятя и приподнял его над землёй. Швы жалобно затрещали. — А… я?

— Ты ей и так нравился, — Ульв поморщился. — Этого слепой только не заметил бы. Ну или ослеплённый страстью.

— Тогда почему замуж отказалась идти? Я же… три раза.

— Да дурак ты потому что. Свататься не умеешь. Надо было к родителям с подарками идти. И хирд чтоб за спиной стоял. И земля своя… любовь любовью, а Хельга была девушка практичная.

— Да она мне чуть глаза не выцарапала, когда…

— Ты её отца убил.

Альвгейр разжал пальцы. Ульв брякнулся головой оземь.

— Так Сигрид… сама, что ли?

— Я пел, ей, но… для неё и Эрика. Работало. Ты прав: они друг друга любили. Тогда.

— А сейчас?

Бард вдруг хрипло рассмеялся. Зло и страшно, так, что Альвгейр даже отодвинулся.

— Думаю, нет. Любовь на расстоянии долго не живёт. Особенно женская. Кто под руку подвернулся, того и осчастливила. Не викинг, так цверг, не цверг так… найдёт себе кого-нибудь ещё. — Он даже попытался приподняться, чтобы взглянуть на ярла. — Друида какого-нибудь королевской крови, — Ульв снова зашёлся смехом, — Рыжего! — упал на камни, скорчился, будто хотел свернуться кольцом, как змея. Альвгейр попытался его развернуть, но встретил неожиданное сопротивление. И понял, что враг детства попросту прячет лицо, а точнее, стекающие по щекам слёзы. — Рыжего…

***

По щекам девицы текли слёзы, но, странное дело, это её не портило, даже напротив.

— Отчего ты плачешь, красавица? — заботливо спросил Рене, не покривив душой — такой дивной фигурки ему не приходилось видеть ни разу в жизни. Оценить её он мог в полной мере, потому что незнакомка была облачена в одну сорочку, к тому же развязавшуюся на груди. И хоть лето ещё не пошло на убыль, а всё-таки ночь! Рене самого бросило в дрожь. Хотя, возможно, дело и не в холоде.

— Расчёску! Я потеряла свою расчёску! — всхлипнула девица, напоказ просеивая пальцами длинные, до пят, тёмные пряди — в свете луны не разглядеть, какого они цвета. Что-то такое про расчёску рыжий коротышка говорил… отдать ей надо было? Или самому расчесать? Расчёски при себе у епископа, разумеется, не оказалось — не будет же церковник, образованный человек, всерьёз принимать болтовню какого-то ирландца! Но и не до кладов теперь. Да что там, такая девица — сама клад! И нет, Рене даже в мыслях не имел продавать красотку этим варварам-викингам! Разве что заупрямится… насилия епископ не любил. И, будучи мужчиной довольно привлекательным, в отношении женщин себе не позволял.

— Идём, дитя моё, — глубоким, хорошо поставленным на проповедях голосом произнёс Рене, — я провожу тебя в наш лагерь. Тебя нужно согреть…

— Согреть? — просияла незнакомка, быстрым движением отирая слёзы. — Зачем же далеко ходить?