Московский полет

На настенных часах было 12.20, через двадцать минут мы должны были улететь в эмиграцию, это были наши последние минуты на советской земле.

— Это вам объявили посадку? — спросила у шатенки женщина-капитан.

— Да!

— Вот и летите! Там будете концерты давать.

— Да! — победно усмехнулась шатенка. — Там будем концерты давать! Для того и летим.

Женщина-капитан ничего ей не ответила. Она взяла у ребенка скрипку и смычок, осмотрела пломбочки на них. Все было в порядке, не придерешься — маленькие свинцовые пломбочки с печатью Министерства культуры СССР висели на тонких стальных проводках, обжимая гриф скрипки и смычок, как маленькие кандалы. Капитан положила скрипку и смычок в футляр и ушла, бросив косой взгляд на иностранцев, стоявших рядом.

"Заканчивается посадка в самолет, следующий рейсом номер 228 по маршруту «Москва — Вена», — снова прозвучало по радио.

Боже, подумал каждый из нас, неужели сейчас мы действительно улетим от всего этого? От проверок, досмотров, запретов и фашистских охранников этого коммунистического рая?

Девочка взяла свою скрипку и пошла с матерью к выходу на посадку. Но здесь был затор. Оказывается, наши испытания еще не кончились. Оказывается, даже здесь, в последнюю минуту уже при выходе на посадку нас подстерегает еще одна ловушка таможенной службы. Таможенники, стоявшие при арке микроволновой проверки на металл, остановили молодую актрису.

— Стойте! Что у вас на руке?

— Как что? Обыкновенное кольцо. Обручальное.

— Но вы же едете одна!

— Да, я развелась с мужем. Но вывезти кольцо я имею право.

— Нет, это контрабанда.

— Какая контрабанда? Что вы! Нам разрешено иметь при выезде пять женских украшений не дороже 250 рублей.

— Это кольцо стоит дороже.

— Что вы! Оно стоит 120 рублей.

— У вас есть справка из магазина? Ах, нет справки? Значит, вы не летите. Мы снимаем вас с рейса за провоз контрабанды.

— Но у меня же билет!

— Это нас не касается. Можете оставить кольцо и лететь. Иначе — нет.

Что делать? Что делать людям, когда у них уже отобрали все еще раньше, а самолет на Вену — вот он, за окном и до отлета всего восемь минут, а эти молодые таможенники смотрят на вас спокойными глазами мародеров? Да подавитесь вы этим кольцом, нате!

И красивая актриса, ломая пальцы и морщась от боли, рвет кольцо с тонкой руки и швыряет им, собираясь идти наконец на посадку.

— Нет! — усмехаются они. — Это не все. Раз вы отдали кольцо, значит вы признали, что это контрабанда. И в таком случае платите штраф за попытку провоза контрабанды — сто рублей. И спешите, самолет сейчас улетит. А за вами люди стоят…

— Но у меня нет рублей! — отчаянно восклицает актриса. — Откуда? Ведь советские деньги нельзя вывозить!

— Платите долларами. Вы же поменяли на доллары девяносто рублей. Вам дали за них в банке 136 долларов. Вот и платите 136 долларов. И быстрее, мы из-за вас самолет задерживать не будем. Давайте ваши доллары, быстро!

И растерянная актриса какими-то заторможенными, как в ступоре, движениями, отдает им последние деньги, а они прячут за щеки свои ухмылки, а в карманы ее кольцо и ее доллары. И если вы не были ярым антисоветчиком до отлета, то вы станете им в эти дни, когда это «прекрасное» государство уже не стесняясь показывает вам свое истинное лицо мародера. А часы идут — шесть минут до отлета, пять… Мы нетерпеливо топчемся у спуска на летное поле, как вдруг на лестнице, ведущей из таможенного зала, появляется странная процессия: два грузчика, сцепив руки замком, несут сидящую на их руках 90-летнюю старушку, седую и легкую, как одуванчик. Они вносят ее на второй этаж, сажают в кресло, подходят к таможенникам и объясняют, что старуха летит к своим детям в Израиль, но она парализована, вот справка от врача, а вот квитанция об уплате за сервис — они отнесут се прямо в самолет. Конечно, мы все понимаем, что эта старушка заплатила грузчикам бешеные деньги за этот «сервис» и они поделят эти деньги с таможенниками. Потому таможенники согласно кивают, грузчики возвращаются к старушке, берут ее на руки и вне очереди, впереди нас всех, несут ее на посадку.

Но когда мы выходим за ними на летное поле, а потом подъезжаем автобусом к самолету и до трапа остается десять шагов, старушка-одуванчик вдруг властно останавливает своих носильщиков:

— Отпустите меня! Отпустите!

Недоумевая, они приспускают ее к земле, а она вдруг с мучительной натугой разгибает свои тонкие парализованные ножки, становится на них и идет шатаясь к самолету. Мы бросаемся к ней, боясь, что она упадет, кто-то подхватил ее под локоть, но она отнимает свой сухой старческий локоток и говорит жестко:

— Не надо! Я сама уйду с этой земли! — И сама, поверьте, сама — мы только шли по бокам, страхуя, — поднялась в самолет по трапу.

Господи, подумал я, какую же силу ты даешь порой этому маленькому народу и какую же ненависть надо было скопить к этому государству, чтобы он мог вот так разогнуть парализованные ноги и встать наконец и уйти с этой земли!…

— Hay, you! You are workin hard [Эй ты. Надорвешься]! — Отжимаясь от земли, я увидел перед собой шнуровку тупоносых черных ботинок и задрал голову вверх. Надо мной, заслонив солнце, стоял полицейский в отглаженных брюках; на его широком поясе висели пистолетная кобура, резиновая дубинка, коробка с патронами, уоки-токи, стальные наручники и кожаный планшет…

— В чем дело? — спросил я, не вставая.

— Встань…

Я встал, краем майки утер пот со лба. Полицейский был выше меня на голову и вдвое шире в плечах.

— Твое гражданство?

— США. А в чем дело?

— Ты живешь в этом районе?

— Да. На 180-й улице. А что?

— Ты видел этого мужика? — полицейский достал из планшета фоторобот — портрет не то негра, не то испанца.

— No, — сказал я.

— Посмотри внимательно! — приказал он.

— Тут не на что смотреть. Вы даже не знаете, он черный или испанец.

Полицейского это озадачило:

— Откуда ты это знаешь?

— Глянь на эти губы, — сказал я. — Это губы черного или испанца?

Полицейский посмотрел на фоторобот.

— Well… — сказал он в затруднении. — Н-да… Кажется, ты прав. Ты кто по профессии?

— Я писатель.

— Писатель? Если ты писатель, чего ты надрываешься этими упражнениями?

— Я собираюсь в командировку в Россию.

— Ясно. У них там столько же преступности, сколько у нас?

— Больше.

— Да ладно! — не поверил полицейский. — Я видел Горбачева по телику. Он замечательный мужик, не так ли?

Я поглядел на полицейского снизу вверх. Ему было лет сорок, у него была красная шея и конопатое лицо охайского фермера, но акцент негритянский — скорей всего, от постоянной работы в Гарлеме. Прочесть ему лекцию о России и Горбачеве или не ввязываться в дискуссию? Эти американцы знают о России столько же, сколько я о Тунисе или Индонезии.

— Может быть… — сказал я уклончиво и кивнул на фоторобот, который полицейский уже прятал в планшет. — А кто это?

— Насильник и перевозчик наркотиков. А наркотики есть в России?

— Конечно. Наркотики, насильники, грабители, рэкетиры и даже мафия. И плюс — КГБ.

— Так почему ж ты едешь туда в таком случае?

— Я должен.

— Ладно. Желаю удачи. Только будь там осторожен.

— Thanks, — сказал я и побежал домой — через туннель, в котором валялся черный бродяга с вывалившимся из ширинки членом… по загаженной бетонной дорожке вверх — мимо разворованных и сожженных автомобилей… по 180-й улице, мимо ватаги черных и испанских подростков, которые при красном семафоре стремительно набрасываются на машины и мыльной пеной замазывают им стекла еще до того, как водители успевают сказать, нужно или не нужно мыть им машину… Потом, задыхаясь, я взбежал по пыльной лестнице дома, где я теперь жил у Максима, — мимо груды мусорных мешков на каждой лестничной площадке…

Еще не вставив ключ в замочную скважину, я услыхал изнутри телефонный звонок. Никто не снимал трубку — Максим еще в шесть утра ушел на утреннюю церковную службу. Второй звонок, третий. Наверно, это Лиза по поводу денег или у Ханочки простуда. Быстрей!