Страница 84 из 108
— Как твоё имя? — cпросил я, оглядывая бедняка.
— Ану, благородный царь...
Манолис опять попробовал оттеснить крестьянина, разразившись глубокомысленной тирадой:
— В нас присутствует и добро, и зло. Мы должны бороться со злом, и прекращать эту борьбу нельзя никогда. Так угодно богам. Если бы они посылали нам всегда только радости, мы сделались бы надменными и неразумными и никогда не достигли бы зрелости. Борьбу со злом внутри нас и вокруг нас мы выигрываем только в том случае, — теперь он смотрел на крестьянина почти с угрозой, — если взываем к покровительству богов. Если мы молим их о помощи, они защищают нас. Однако боги никому не навязывают его счастья — каждый волен самостоятельно решать свою судьбу. — Он огляделся по сторонам, сожалея, видимо, что у него так мало слушателей. — Изрыгай проклятья — и они будут омрачать твой путь. Благословляй сам, и в ответ будешь получать благословения. Благодари, и всегда будешь испытывать благодарность — за каждый луч солнца, за каждый глоток чистого воздуха!
— Благословенный Минос, — прервал его крестьянин, обратившись ко мне, — я живу в уединённой долине. Источники, из которых брали воду для полива земли ещё мои предки, постепенно иссякают. Страшное наводнение опустошило землю, а пепел погубил леса. Между источниками и лесами существует, наверное, какая-то связь. С тех пор как высохли леса, источники вконец оскудели. Я уже не в состоянии платить налоги, и нужда погнала меня к писцу. Я просил его об отсрочке. Я сказал, что мы голодаем и ходим в лохмотьях. В ответ он упрятал меня в темницу. Моя жена умерла от горя, а двое моих детей — от голода. — Он замолчал и облизнул пересохшие губы. — Когда я заболел, писец передал меня врачу. Помоги мне, Минос, — снова взмолился крестьянин, утирая тыльной стороной ладони выступившие слёзы.
— Чем я могу помочь тебе? — спросил я. Сердце у меня сжалось от сострадания к бедняге.
— Этот врач осмотрел меня в тюрьме и сказал, что причина болезни в том зле, которое сидит во мне, и решил его вырезать. А меня тяготит лишь многолетний голод да слёзы тех, за кого я отвечал. Никакого зла во мне нет, клянусь тебе! — воскликнул он. — Врач ничего не хочет слушать. Он ещё и жрец, знает много, почти всё, только не признает чужих страданий. Хотя нет, признавать — признает, да только упивается ими, словно бражник вином.
— Рассказывай дальше! — приказал я.
— Этот врач мучает нас и радуется, когда мы корчимся и кричим от боли. Раньше, промывая рану или приступая к операции, он заранее давал больному питьё, которое снимало боль или на некоторое время погружало страдальца в сон. А несколько лет назад он заявил, что умеет заговаривать боль. Но его слова не помогают, и больной, хоть и связан, извивается и кричит так, что его слышит вся деревня. Мы всё больше убеждаемся в том, что врачу доставляют удовольствие вопли людей, которых он режет. Если он наслаждается страданиями людей, словно вином, значит, он сам болен, Минос, и посерьёзнее тех, кто ищет у него облегчения своих страданий. Когда видишь, как сияет его лицо, пока он орудует своими ножами во вскрытом теле больного, становится просто страшно! Он наш палач, а мы — его жертвы!
— Зачем он это делает? — спросил я, впившись глазами в крестьянина.
— Он стремится унизить нас. Да и не только ему это доставляет удовольствие. В нашей деревне есть каменоломня. Всякий день работа в ней начинается с того, что надсмотрщик наказывает заключённых бичом. Их крики услаждают его душу. Откуда берутся такие жестокие люди?
Я задрожал от ярости и приказал немедленно подать мне колесницу и призвать личную охрану.
— Не торопись, достойнейший Минос, — предостерёг меня верховный жрец. — Ты хочешь наказать этого врача, но тебе придётся считаться с законами, иначе ты не вправе требовать этого от других.
Я отмахнулся от него, словно от надоедливой мухи.
— Иди сюда! — позвал я крестьянина и взял его в свою колесницу показать дорогу.
Когда мы ехали по деревне, жители почтительно кланялись экипажу, украшенному царскими знаками отличия. Наконец мы остановились возле дома врача.
К нам выбежали слуги и рабы, сразу же упавшие на колени. Сам хозяин не показывался. Он склонился над особым станком с подвешенной в нём собакой. Она была привязана за лапы, а груз, прикреплённый к голове несчастной каким-то устрашающим приспособлением, тянул её вниз. В помещении стоял вой и визг, отвратительно пахло свежей кровью и экскрементами.
Заметив нас, врач выпрямился, продолжая обеими руками держать трепещущее сердце животного.
Собака дёрнулась ещё несколько раз и затихла. Из её пасти потянулась струйка густой крови.
Врач подошёл ко мне. Глаза его сияли, на лице играла странная улыбка. В уголках рта блестела и пузырилась слюна.
Я с ужасом глядел на этого человека...
— Взгляни! — восхищённо пробормотал он. — Сердце ещё бьётся...
Во мне снова закипела ярость. Я рванул его к себе.
— Ты вытворяешь то же самое и со своими пациентами?! — вскричал я и, не сдерживаясь, ударил его по лицу, угодив прямо по носу.
— Я стремлюсь исцелить их всех — вдохнуть в них новую душу. Однако они бесконечно грязны. Я соскребаю эту грязь, очищаю их и дарую новую, лучшую жизнь, — оправдывался он.
— Почему ты, изверг, заставляешь людей страдать? Почему не даёшь им средство, позволяющее не чувствовать боли?
Он вытер кровь, капавшую из разбитого носа, и непонимающе посмотрел на меня.
— Без боли никак не обойтись... Как же человеку без боли?
— А что ты скажешь о собаке, которую только что замучил? Для неё тоже боль — жизненная потребность?
Он молчал. Глаза его горели ненавистью. Мечтал проделать со мной то же, что и с несчастными животными — в этом я не сомневался.
Водоворот мыслей пронёсся у меня в голове. Я знал, что в тюрьмах и каменоломнях мучают и беспричинно бьют. Крестьяне колотят своих ослов, упавших под тяжестью непосильного труда, заставляя их подняться. Даже дети подчас проявляют бессмысленную жестокость. Они ловят птиц и кошек, чтобы оторвать им лапы, убивают пойманных молодых собак. А разве не мучителен иной брак, доставляющий бесконечные страдания супругам? Разве не погибают ужасной смертью многие люди? Разве их последние минуты на этой земле не бывают величайшим страданием? И боги допускают всё это...
Так и не дождавшись от врача ответа на свой вопрос, я приказал солдату наказать его двадцатью ударами бича по спине.
Каждый удар исторгал у него крик боли. Когда врач снова предстал передо мной, я спросил его во второй раз:
— Почему ты позволяешь так мучиться больным, которые доверились тебе?
— Потому что презираю людей, — прохрипел он, ещё не оправившись от случившегося. — Все они так примитивны, так слабы и продажны. — Застонав, он добавил: — Ненавижу слабых людей и стремлюсь доказать самому себе, что силён. Я причиняю им боль, заставляю кричать и чувствую, нет, точно знаю, что я незауряден, могуществен. Да, царь, я тоже могуществен, мне тоже известно, как причинить людям страдания. — Он доверительно приблизился ко мне. — Хочешь посмотреть, как извивается человек, когда его разрывает боль? У меня тут есть одна умирающая... — Он держался так, будто я был его приятелем, и был готов приобщить меня к самой сокровенной тайне. — Через несколько дней эта женщина умрёт. Если я сейчас вырежу ей желудок, она только быстрее простится с жизнью. Она обречена, так или иначе, — я уже сообщил ей об этом. Разве это не благодеяние по отношению к ней, если я дам ей избавление от страданий уже теперь? Что может быть прекраснее, чем наблюдать, как она будет стонать и дёргаться, когда я погружу нож в её тело. Мы, здоровые, бесконечно богаты. А ощущаем это только тогда, когда находимся рядом с человеком, околевающим, будто скотина. — Его лицо опять засияло. — Я — мастер... победитель! Нет ничего прекраснее в жизни, чем возможность причинять боль другим!
Я отшатнулся.