Страница 115 из 132
Леонардо делал всё, что мог, чтобы защитить Уссуна Кассано, который, казалось, вовсе не ведал страха и своей отвагой воодушевлял персидских солдат. Они гнали турок, били их, рубили на куски, загоняли в реку, которая потемнела ещё больше, но на сей раз не от грязи; повсюду царили крики, смятение, кровь. Лишь недавно всё казалось потерянным — и вот они побеждали; конечно же персидский царь не был смертен, не мог быть из плоти и крови, не мог быть уязвим — нет, он был глазом бури, ветром, оседлавшим коня, даже когда конь под ним был убит. Леонардо отдал ему свою янычарскую кобылу, но ненадолго — очень скоро Уссун Кассано сам привёл ему другого коня.
Времени на раздумья не было. Турки были повсюду, пытаясь даже сейчас — нет, сейчас особенно — убить Уссуна Кассано, который не желал покинуть гущу боя, не желал отдышаться и с безопасного расстояния наблюдать за бегством врага, ибо лишился здравого смысла, лишился всего человеческого — он был в плену кошмара битвы, где нет чувства времени, а причиной и следствием могут быть лишь удар и бешеная скачка.
Быть может, этот кошмар отравлял воздух подобно Деватдарову гашишу, потому что Леонардо разделял его с Уссуном Кассано, отбросив, как и он, и мысли, и здравый смысл; мир сузился до звуков и видов битвы, до чудовищной радости рубить, убивать, отнимать жизнь. Здесь было место света, описанного в Куановой книжечке, кладезе китайской премудрости; здесь была основа мысли и памяти — место без мысли, где земля впитывала жизнь, которую нельзя было постичь иначе, как только глазами смерти; и Леонардо скакал сквозь этот свет, следя за тем, как плоть обращается в дух, и наслаждаясь чудовищной нейтральностью происходящего.
Всё здесь было залито живым светом, всё было живым, осязаемым: души, люди, кони, воздух, вода, дерево, железо — всё было одним, и задача Леонардо была более чем проста: рубить и сечь. Он был сама смерть, он был одержим, он спал и одновременно бодрствовал, и с каждой душой, освободившейся от плоти, с каждым криком, шорохом дыхания свет становился всё ярче, сильнее и сильнее, он уже слепил, словно солнце, очищающий, всепроницающий, и вдруг...
— Первая заповедь и отваги и стратегии всегда была такова: бегущему врагу мости дорогу золотом и строй мосты из серебра, — говорил Хилал Уссуну Кассано.
Это были первые слова, которые услышал Леонардо, приходя в себя. Обескураженный, он спросил, где он находится. Голова и правая рука пульсировали болью. Он лежал на одеяле, откинув голову на подушки, и Гутне заботливо склонялась над ним. Здесь было темно и прохладно, и на миг у Леонардо мелькнула мысль; когда же прибудет сын Уссуна Кассано, когда нужно будет убивать его? Когда стемнеет, ответил он на собственный вопрос.
— Ты в моём шатре, Леонардо, — ответил Уссун Кассано. — После того как ты так храбро защищал меня и спас мне жизнь единожды, а может, дважды и трижды — кто бы мог счесть? — после этого тебя...
— Что? — спросил Леонардо, уже полностью придя в себя. Он попробовал опереться на локоть, но это оказалось слишком болезненно, и ему пришлось лечь прямо. Его лицо, руки, грудь были изранены и покрыты кровоподтёками, не лучше выглядело и правое колено. Снаружи доносился шум — люди кричали, вопили, визжали, даже пели, и всё это звучало нестерпимо близко, казалось, над самым ухом. Впрочем, вода ведь всегда усиливает звук, как изогнутое зеркало — свет.
Крики стали ближе; голоса на разные лады звали Уссуна Кассано, выпевая его имя.
— Тебя сбросили с коня, — сказал Уссун Кассано, словно не слыша этих голосов. — Никогда прежде я не видел, чтобы христианин так дрался. Дерёшься ты, как истый перс, вот только ездить верхом не умеешь.
Пристыженный, Леонардо отвёл глаза, а Уссун Кассано направился к выходу.
— Так ты не дождёшься калифа? — спросил Хилал.
— Можно подумать, что это ты — калиф, — ответил Уссун Кассано, впрочем, добродушно.
— Это всего лишь вопрос, великий царь, — мягко сказал Хилал.
— Прислушайся к ним, эмир. Смог бы ты выйти из шатра и сказать моим людям, что мы не станем преследовать врага? Как ты думаешь, долго ли я... проживу после такого?
— Ты — царь, — сказал Хилал.
— Через несколько часов, через день — да, может быть. Но не сейчас.
— Ты же просто отдаёшь их в руки Мехмеда, — сказал Хилал.
— Возможно, когда с нами будет покончено, Мехмеду некого будет забирать в свои руки.
— А сколько солдат осталось у Мехмеда?
Уссун Кассано едва сдержал вздох и на мгновенье почудился уязвимым.
— Смог бы ты сосчитать капли в океане? Я надеюсь скоро увидеть тебя и твоего повелителя. Мы будем ждать вас в горах. И тогда мы вместе освободим родственницу калифа. — Он поглядел на Леонардо. — И твоего друга, быть может, тоже.
— Он там? — В голосе Леонардо прозвучало нескрываемое отчаяние. — У тебя есть сведения о нём?
— Немного, — сказал Уссун Кассано. — Разве можно верить турку, даже если он говорит под пыткой?
Царь вышел из шатра, и толпа снаружи взорвалась приветственными воплями. Леонардо хотел встать, пойти за ним — и...
Когда он снова пришёл в себя, рука ещё ныла, но в голове прояснилось. Головная боль исчезла, он ощущал разве что лёгкое головокружение. Было тихо, шатёр пронизало мерцающее алое свечение. Леонардо расслышал знакомый скрежет: солдаты ворочали колесо, приводившее в действие пестики пороховой мельницы. Мололи порох.
— Что это за зарево? — спросил он Гутне, сидевшую рядом с ним.
— Сжигают мёртвых.
— Скорее уж можно подумать, что подожгли лагерь.
— Да, очень похоже, — согласилась она.
В свете, падавшем из открытого входа в шатёр, Леонардо различал её лицо. Теперь она не казалась ему жалкой подделкой Джиневры — скорее её сестрой, нет, кузиной, сохранившей фамильные черты, но в более грубом, вульгарном облике. Он ощутил желание, пульсирующий жар в чреслах... и всё же что-то было не так, неправильно.
— Я чую вонь, — сказал он, как бы размышляя вслух. — И порох... Не опасно ли смешивать ингредиенты для пороха, когда...
— Не думаю, что эмир позволил бы делать что-то, в чём нет нужды, — сказала Гутне.
— Так ты знаешь его?
— Он уважаемый человек...
— Хотя и евнух.
— Да, — сказала Гутне. Она сидела, опустив глаза, словно боялась взглянуть на Леонардо.
— Почему? — спросил Леонардо. — Из-за того, что он близок к калифу?
— Я знаю, калиф всем говорит, что Хилал его отец. Может быть, потому... потому, что он в чести у калифа. Но уважения не добьёшься приказом. Его даруют свободной волей. Тебя, маэстро, уважают.
— Кто?
— Царь Персии, — сказала Гутне. — Он оставил тебе свой шатёр.
— В утешение за мой позор.
— Не думаю, — сказала Гутне, и Леонардо притянул её к себе. И всё же он колебался, хотя она с готовностью приникла к нему; он отстранил её, затем прижал к себе с такой силой, что она едва могла дышать. В этот миг он не видел перед собой ни Джиневры, ни Симонетты, ни даже Гутне. Он ощущал лишь жар тупого ненасытного желания и понимал, что это желание воспламенилось в нём оттого, что сегодня он убивал и ранил людей. С ним были жестоки, и он сам был жесток, как человек, который понимает, что потом пожалеет о своих поступках, но остановиться уже не в силах. Если бы Гутне сопротивлялась, он взял бы её силой, обошёлся бы с ней как с теми людьми, которых он убивал рефлекторно, механически, словно работая рычагом или воротом; и она закрыла глаза, когда его пальцы пробрались сквозь курчавые завитки волос на её лоне, и указательный палец вошёл внутрь, проверяя её... и убеждаясь, что желание не увлажнило её. Она знала... знала... И Леонардо ощутил гнев, словно она и в самом деле пыталась отбиваться от него. Желание в нём превратилось в жар, растёкшийся по ногам, по животу, пенис онемел и, едва он попытался войти в неё — безвольно обмяк. Однако желание не исчезло; он чувствовал себя оленем во время гона; похоть пожирала его, но, сколько Гутне ни пыталась помочь ему, его плоть оставалась мёртвой... безразличной... далёкой, как тот огонь, что бушевал у реки, на поле битвы.