Страница 112 из 132
Да, здесь Зороастро наконец стал самим собой, и только теперь Леонардо до конца понял своего друга. Он потерял родственную душу; чертежи и механизмы в этой студии не были делом рук подражателя. Леонардо как будто отвернулся, когда убивали его самого; и когда он — безмерно усталый, почти дремлющий — видел мысленным взором своего друга и вспоминал разные случаи из прошлого — он ощутил на себе свой же осуждающий взгляд.
Словно вновь сжигали его горящие глаза отца.
Насколько уродлив был Зороастро, настолько красив Леонардо. Однако Зороастро был зеркалом Леонардовой души. Та хитрость и себялюбие, которые Леонардо видел в своём друге, были частью его самого. Опустившись на колени перед машиной Зороастро, окружённой железными и деревянными конструкциями, словно разными статуями самой Святой Девы, Леонардо заснул.
И во сне чудился ему скрежет шипастой железной колыбели, которая падала вниз, протыкая сердце и лёгкие Зороастро.
Он проснулся в комнате Зороастро, в постели Зороастро. Должно быть, стражники отнесли его сюда по приказу Бенедетто. В подсвечниках оплывали свечи, что-то стучало снаружи по двери спальни — вероятно, пика стражника. Леонардо вновь уснул, ему приснился сон.
Быть может, стук пики дал толчок именно такому сну, потому что дверь спальни отворилась, и вошла Джиневра. Она разделась около постели и скользнула под шёлковые покрывала, рядом с Леонардо. И когда её тело, пахнущее розами и потом, оказалось рядом с ним, он проснулся.
— Джиневра?! — Леонардо отпрянул, не веря и страшась, ибо не признавал существования ни духов, ни привидений, ни джиннов — однако перед ним, во плоти, была Джиневра. Он протянул руку и коснулся её лица. Она была настоящая, живая, но чем дольше смотрел на неё Леонардо в мечущемся отблеске свеч, тем яснее видел, что это конечно же не Джиневра. Лицо у неё было чуть мягче, губы уже, не такие пухлые и жадные, глаза не зелёные, а чёрные; и тем не менее абрис лица, сочетание пропорций глаз, носа и губ принадлежали Джиневре. Конечно, сама её внешность была совсем другой, и волосы, хотя и выкрашенные хной, от природы были каштановыми; и тем не менее с первого взгляда это была Джиневра. Даже теперь, когда Леонардо понял, что перед ним всего лишь дешёвая подделка, сердце у него колотилось так бешено, что эхо гулкого стука отдавалось в ушах.
— Маэстро Зороастро считал, что я похожа на эту женщину, — сказала она по-арабски, словно отвечая на его невысказанный вопрос.
— Его женщину? — спросил Леонардо.
— О нет, я знаю, она любила тебя, он рассказал мне об этом. Он всё рассказал мне, и о том, какой ужасный вред причинил он вам обоим. Но он тоже любил её. Так он говорил мне; но я всё же думаю, что он, наверное, любил и меня.
— Не сомневаюсь, — саркастически сказал Леонардо.
— Ты говоришь так из жестокости или искренне? — спросила она.
Леонардо заметил, что она дрожит.
— Чего ты боишься? — спросил он.
Женщина смотрела на него прямо, не отводя глаз, но молчала.
— Тебя прислал ко мне Бенедетто?
Она кивнула.
— Он тоже любил тебя?
Она отвела взгляд.
— Зачем Бенедетто прислал тебя ко мне?
— Отвечать на твои вопросы.
— О Зороастро?
Женщина пожала плечами.
— Бенедетто сказал, что вы с ним больше не увидитесь, разве что во Флоренции.
— Почему?
— Он уплатил свой долг.
— Какой ещё долг? — спросил Леонардо.
— Долг эмиру Куану, который спас ему жизнь.
— И Бенедетто уже знает, как добраться домой?
— Да, маэстро, — сказала она. — Ты хочешь отправиться с ним?
— Скажи твоему господину, что мои обязанности удерживают меня здесь.
— Он не мой господин, — сказала женщина. — Мой господин — ты. — И с этими словами она придвинулась ближе, положила голову на согнутый локоть Леонардо, как ребёнок, обнажив этим движением изгиб спины и шеи; под бледной кожей проступали бугорки позвонков. — Ты возьмёшь меня с собой?
— А ты знаешь, куда я отправляюсь?
— Да, — сказала она, поднимая голову и прямо глядя в его глаза. Она ласкала его грудь и живот окрашенными хной пальцами; быть может, Зороастро находил этот цвет возбуждающим.
— Если ты знаешь это, почему хочешь покинуть дворец?
Она не ответила.
— Тебе здесь грозит опасность? — спросил он.
— Я была рабыней предателя.
— Но теперь ты ведь будешь моей рабыней?
Она кивнула.
— А меня тоже считают предателем, разве нет? Со мной тебе не будет безопасно.
— Ты возьмёшь меня с собой?
— Да, — сказал Леонардо, потому что без Зороастро, без Бенедетто ей наверняка и в самом деле грозила опасность. Он позаботится о ней; быть может, Хилал согласится защитить её. Женщина между тем ласкала его, возбуждала и наконец оседлала его, словно она была Леонардо, а он Джиневрой, словно она испытывала к нему то же влечение, какое он когда-то испытывал к Джиневре — но это было так давно, в таком отдалённом прошлом, что уже не имело никакого отношения к настоящему. Он вдыхал её запах, сладость её духов смешивалась с острым запахом пота, превращаясь в мускус, словно она со всех ног бежала по полю цветов. Её жёсткие волосы щекотали его лицо, и он смотрел в её подведённые тушью глаза — смотрел испытующе, взыскующе. Он не мог — да и не хотел — делать вид, что считает её Джиневрой. Когда она нависла над ним, опираясь на сильные руки, он взял в ладони её груди, мягко привлёк её к себе, зарылся лицом в их упругой мякоти, ощущая касание твёрдых напрягшихся сосков, когда она раскачивалась над ним. Она была забытье, спасение, память о млечной материнской нежности — время обернулось вспять. Он родился вновь, он был tabula rasa[122], чистый и влажный, словно растворялся в струе прохладной воды; и вернулся всё тот же сон, и он ощущал мягкую тяжесть её бёдер и ягодиц и сильнее притягивал их к себе, когда его пенис немел от наслаждения; а потом, истощённый, уснул. Джиневра была сном, эта Джиневра была сном, и он попросту перешёл в другие сны, канул, онемевший, обездвиженный; и снова...
Шёл по трупам, усеявшим поле в ту ночь, когда был убит сын Уссуна Кассано.
Стонал, когда косы его колесниц рвали плоть и разрубали кости.
Считал пушки вместе с Абд аль-Латифом, мастером машин... горы пушек, и на каждой его имя, и кровь, и семя, и гной.
И Зороастро падал в своей смертоносной колыбели.
Он убил его, как убил Джиневру и изрубил в куски своими косами персидских солдат.
Джиневра преклоняла перед ним колени в студии Симонетты, и лицо её пылало от желания; она была внутри него, как Симонетта была внутри Сандро; как... и тогда сны уплотнились, стали занавесями, тяжёлыми и плотными, как те, которые Верроккьо окунал в гипс, чтобы потом ученики учились на них рисовать.
И проснувшись, как от толчка, Леонардо вспомнил, что его рабыня, отдавшись наконец наслаждению, выкрикивала имя Зороастро; и лёжа в темноте, которая вот-вот должна была уступить место рассвету, он гадал, как же её зовут.
Глава 27
ПРОРЫВ ЦЕНТРА
О, сын шлюхи, что за океан!
Силу я определяю как духовную мощь,
бестелесную и незримую, коя на краткое
время рождается в телах, что случайным
насилием вырваны из естественного своего
состояния.
Они миновали края, где древние властители и боги, рождённые от смертных женщин, вознеслись над вершинами гор; миновали великие персидские города; теперь они находились в безлюдных землях, которые наверняка узнал бы Одиссей, в землях, сожжённых и обугленных, лишённых всякой жизни, где бродили лишь тени. Перед ними была плоская грязевая равнина. Селения были стёрты с лица земли; иные ещё дымились. Везде была лишь пыль и грязь — реки, забитые илом, горы, дома, деревни... а впереди, наверное, целые города из грязи. Сам воздух был удушливыми миазмами, словно грязь превратилась в газ, в туман. Леонардо часто казалось, что в мёртвых селениях что-то движется; он ощущал направленные на него отовсюду давящие чужие взгляды, затылком чувствовал, как жгут его эти взгляды, и мысленно видел призраков, трепещущих в эфире между жизнью и смертью. Расстояния и размеры превратились в мираж; цапля, стоявшая столбиком, чудилась огромной, но стоило ей тронуться с места, и она съёживалась едва ли не до самой земли, по которой так хозяйски расхаживала. Серая масса далёких гор Таурус казалась скопищем неподвижных облаков, смягчённых расстоянием и исчерченных бурыми потёками. Казалось, что вражеские войска выжгли, разграбили и разорили этот край тысячу лет назад и с тех пор время не двигалось, иссохло, точно труп, впиталось и растворилось в этой земле.
122
Чистая доска (лат.).