Страница 15 из 23
– Вера нужна, милая. Людям нужна вера. Лишь она даёт силы на жизнь, труд, на великие подвиги.
– Мудра ты, матушка! И слова твои – золотые. Только люди не слышат их.
Игуменья обняла и расцеловала Любаву в обе щёки и сказала:
– Ступай в Киев-град. А о княжестве не печалуйся. Я и все инокини наши позаботимся о нём, а Пресвятая Богородица всех нас своим платом укроет от беды!
Глава 3. Слепой гусляр
Весна набирала силу с каждым днём, но ни одна весна не была ещё столь печальной, сколь эта. Казалось, даже птицы поют как-то по-другому, грустно, надрывно. И ниже обычного поникли всегда тоскующие о чём-то ивы над любимым прудом Любавы. Не играли, не смеялись дети, а женщины ходили в чёрных одеждах с лицами, посеревшими от горя.
– Ох, Любавушка, страшно как нынче-то! Надо в поля идти работать, а некому. Бабы-то одни много ли напашут? – вздыхала старая няня княжны Евфросинья, сидя за вязанием у окна. – Разве что так слезами своими землю-матушку умилостивят, что урожай она даст… Ещё бы и солнце задобрить. Осенью прошлой небо-то красное-красное было – к большим бедствиям это. Старики говорят – засуха этим летом будет. Пропадём тогда, золотая моя. Сгинем, как не было. Земле без хозяина, как вдове… Не будет плода от неё. И что ж тогда? Кореньями да мхом питаться… А детишки-то как? Их жаль! Я-то, старуха, век свой прожила, а они? В тяжкие годы мужают… А что-то впереди? И того страшнее.
– Погоди ты, няня, панихиду петь, – отозвалась Любава. – Перед зарёй, сама сказывала, всегда особенно черно бывает. Вернётся отец – всё и наладится.
– Да вернётся ли?
– Вернётся, няня. Непременно вернётся! А, покуда нет его, грех нам духом падать, грех руки опускать. Надо слёзы утереть да работать изо всех сил.
– Кому? Старикам, бабам да сиротам малолетним? Ведь у нас же бабье княжество теперь…
– И что? Или мы не сила? Или мы хотим, чтоб нашим мужьям, братьям, отцам совестно за нас было?
– Верно ты говоришь, дочка. Отец бы тобой гордился, – грустно улыбнулась Евфросинья.
Внезапно откуда-то послышался звон гуслей. Чьи-то необычайно искусные руки касались струн, и те пели на разные лады чудную песню, какой Любава никогда не слышала. Княжна подошла к окну и увидела недалеко от терема высокого, красивого юношу, игравшего на гуслях. Он был одет очень бедно, рядом с ним, прислонённая к забору, стояла длинная клюка. Огромные глаза гусляра, неестественно расширенные, смотрели в одну точку.
– Видать, слепой, – покачала головой няня. – Жалко-то как! Ведь молодой совсем…
– Вели впустить его в дом, накормить, истопить для него баню. И денег дай ему. Оставь на ночь и выспроси, куда и зачем путь держит. Потом расскажешь мне, – велела княжна, отходя от окна.
– Хорошо, Любавушка, – заспешила Евфрсинья. – Доброе сердечко у тебя! Золотое!
Едва няня ушла, княжна отправилась в людскую и стала будить крепко спавшую у печи свою прислужницу Глашу. Девушка протёрла слипшиеся от долгого сна глаза и стала быстро оправлять косу, оправдываясь:
– Извините, барышня: всю ночь в церкви была… Сморило!
– Ничего, – остановила её Любава. – Мне, Глаша, помощь твоя нужна.
Девушка изумлённо захлопала глазами:
– Что же я могу?
– Раздобудь мне нынче же платье мужское. Крестьянское. Поняла?
– Господи, зачем это вам?
– Какое тебе дело, Глаша? Ты мне должна служить. Так исполняй, что велено!
– Слушаю, барышня, простите.
– Вот, возьми гостинец за работу, – княжна протянула девушке свой перстень.
– Спаси Господи, барышня! – обрадовалась Глаша, кланяясь княжне, и тотчас надела перстень, который налез ей только на мизинец.
– Только учти, Глаша, одежда должна быть у меня уже ночью! – предупредила Любава.
– Не извольте беспокоится – всё сделаю, – кивнула Глаша и убежала.
Княжна вернулась в свою горницу и стала ждать возвращения Евфросиньи. Однако, прежде неё явилась раскрасневшаяся Глаша, неся в руках большой узел.
– Вот, барышня, – бухнула она ношу на пол. – Это брата моего одёжа. Того, который пять лет тому назад в реке утоп. Мальчик совсем был, так что вам, барышня, велико не будет.
– Спасибо, хорошая моя! – поблагодарила Любава. – Я этой услуги твоей не позабуду.
– Да что уж там! – опустила глаза Глаша. – Мне идти можно?
– Ступай, – кивнула княжна.
Няня вернулась лишь, когда начало темнеть, неся кувшин молока и тарелку со свежими пирожками.
– Сама лепила: как ты любишь, – улыбнулась Евфросинья, ставя их на стол.
– Спасибо, нянюшка, – откликнулась Любава. – Какие вести принесла?
– Принесла, родная, принесла, – няня села к окну, устало снимая с головы платок. – Мать Фемарь сестёр монастырских отправила в поля – помогать нашим вдовам да сиротам. И сама говорила с ними, утешала, научала.
– Послушали её?
– Так как иначе-то? Двух человек в нашем княжестве пуще всех чтят – князя и игуменью. Как же не послушать её? Эх, ночь-то какая звёздная! – вздохнула Евфросинья. – Ты бы спать ложилась. Хочешь сказку скажу тебе? Как в детстве, помнишь?
– Помню. Я твои сказки, няня, наизусть помню. А что человек тот, гусляр? Накормили ли его, устроили?
– Да, родная, всё, как ты велела. Я его в людскую хотела, а он заартачился. Там, говорит, люди. А я один быть привык. Попросил, нельзя ли в амбаре заночевать. Я и разрешила. Сказал, о нём не беспокоиться. С первыми лучами, говорит, поднимусь и в путь тронусь. Я удивилась: как же ты, говорю, бедовый, поймёшь, когда те лучи зардеются, когда ты окромя мрака ничего не видишь? А он отвечает: оком не вижу, а душой чувствую. Всё, говорит, чувствую и на гуслях прочувствованное играю… Представляешь? Жаль как его! Такой красивый юноша, тихий, ласковый…
– А куда же путь он держит?
– Ищет он какого-то старца, который будто бы людей исцелять молитвою властен. А живёт кудесник сей аж подле самого Киева-града. Туда, стало быть, и идёт. Ты кушай пирожки-то, кушай.
– Да, спасибо, – задумчиво кивнула Любава. – Ты ступай спать, няня. Хлопотала весь день – умаялась.
– И то сказать – в сон клонит, – согласилась Евфросинья. – Спокойной ночи, родная!
Ефросинья перекрестилась и ушла.
– Судьба, – прошептала Любава. – Сам Господь послал мне этого человека, чтобы идти в Киев.
Выпив молоко, княжна завязала пирожки в узел и достала из сундука мужское платье, принесённое Глашей: штаны, лапти, рубаха, зипун да шапка – всё ветхое, но зато подходящее по размеру. Переодевшись, Любава достала из шкатулки ножницы и, глубоко вздохнув, обрезала свои чудные русые косы, а затем извлекла из шкатулки заранее приготовленное письмо няне и пробежала его глазами:
– Не пройдёт и года, как я возвращусь вместе с отцом. Не падайте духом, не плачьте и ждите нас! Мать Фемарь всё знает. Она благословила меня. Слушайте её!
Положив письмо на подушку, Любава взяла отцовский лук со стрелами, узелок с пирожками и, поклонившись образам, выскользнула из горницы…
Глава 4. Странники
Ночь была тихой и светлой. Звёзды водили хоровод вокруг задумчивого месяца. Спал княжеский терем, спало княжество, измученное горем и уставшее от трудов. Никто не видел, как какой-то крестьянский мальчик проскользнул в амбар.
Любава нерешительно остановилась на пороге, напряжённо вглядываясь в темноту. Наконец, она разглядела сидевшего на полу юношу. Рядом с ним лежала его клюка, плащ и гусли. Юноша не спал, и синие глаза его были широко раскрыты.
– Кто здесь? – спросил он тихим, глуховатым голосом, заслышав шаги Любавы.
– Это ты в Киев-град идёшь? – спросила княжна.
– Верно. Откуда знаешь?
– Слухами земля полнится.
– Кто ты?
– Меня Феодором зовут. Мамка моя да батя померли, а я с сестрою и бабушкой остался… Да, вот, захворала она. Скажи, верно ли сказывают, будто подле Киева старец живёт, который всякую хворь исцелить может?