Принимая во внимание

– Да. Завтра утром пролетает, московским рейсом.

Совпадение, подумал Глебский, или Иванов специально отправил жену второго марта, в день провокации? Нужно выяснить.

– Квартиру покойного осматривали? – поинтересовался Андрей Сергеевич у Ларионова

– Нет. Решили произвести осмотр по приезду хозяйки. И в вашем присутствии. Чтобы после не было претензий. Входную дверь опечатали. Завтра в девять, когда Иванова прилетит, встретим, оттуда в морг, на опознание. После, к нам, в управление. На всякий случай вызову врача. В половину одиннадцатого будем на Пионерской. В какой из этих этапов пожелаете подключиться, решайте сами.

– Зачем сразу в морг?

– А какая разница? О том, что Василий Трифонович убит, она уже знает. А оттягивать… Не вижу смысла.

Над столом нависла гнетущая тишина. Только было слышно, как тикают настенные часы, да ложка в чашке Глебского постоянно постукивала о тонкие стенки стакана.

– Виктор Андреевич, – москвич оставил напиток в покое и двумя пальцами потёр кончик уха, – ещё такой вопрос. Убийца, как вы выразились, «обшмонал» Иванова полностью? Или что-то оставил? Не заметили, случаем, каких-либо несоответствий?

– Несоответствий? – милиционер встал, провёл пальцами по пуговицам кителя. – Хорошее словцо: несоответствия. Только не для данного случая. Как это ни странно, но кое-что непонятное имеется. Но, это желательно увидеть. Если не против, давайте проедем в морг.

Из дневника сотрудника Амурского областного управления Государственной безопасности старшего лейтенанта Проклова В. В.

26 октября, 1966 года.

«…. и взял со стола солёный огурец. Они у Александра Олеговича знатные: хрусткие, с перчиком. Можно ведро съесть в один присест. Чем мы с Мишкой, собственно, и занимаемся.

Мишка – художник. Картины пишет – залюбуешься. Природа. Архитектура города. Несколько картин на непонятную для меня тематику, что-то из фантастики. Я фантастику не люблю. А, может, не понимаю, что, скорее всего. И ещё одно: Мишка безбожно пьёт. Утром ещё держится, а к вечеру едва на ватных ногах стоит. Впрочем, слава богу, на окружающих его состояние никак не отражается.

К Александру Олеговичу меня поселили временно. Точнее, не поселили. В общаге я жить не захотел, а потому майор Малышев нашёл мне, пока не выдадут ордер на квартиру, временное жильё, в частном секторе, или, как здесь говорят, «на земле». Новый адрес мой теперь таков: Благовещенск, улица Ломоносова, 187. Небольшой деревянный дом, с печным отоплением, и хозяином – пенсионером, преподавателем педагогического института Беловым Александром Олеговичем, а также с вышеуказанным постояльцем Мишкой Струмилиным.

И хозяин, и художник есть личности колоритные. Александр Олегович вид имеет профессорский, даже когда ходит с лейкой по огороду, в майке, и трусах. Тонкие усики, бородка, как у Чингиз-хана. На носу очки, в дорогой, металлической оправе. Жилистые руки, с узкими кистями, и «музыкальными» пальцами. Говорит Олег Александрович так, что заслушаешься. Встретишь его в городе, в стильном костюме, и никак не соотнесёшь такого галантного мужчину с огородом, печью и сортиром на улице. Ему бы жить, как минимум, в «пятиэтажке – хрущёвке», со всеми благами цивилизации и личным кабинетом, а не ютиться в этой халупе.

Мишка полная противоположность нашему хозяину. Про него можно сказать одной фразой: не от мира сего. Когда я неделю назад въехал на Ломоносова, он ещё был только «под хмельком», а потому помог перенести чемодан, показал комнату, в которой стояли кровать и комод, и тут же предложил отметить новоселье. Когда я отказался, он хмыкнул, окинул взором мою военную форму и произнёс:

– Ещё один бульдозер! – после чего сплюнул прямо на пол и ушёл.

Вечером, когда Мишка надрался, как свинья, и спал в сенцах (так здесь называют деревянную, с окнами, летнюю пристройку), Александр Олегович пояснил мне, что означает «бульдозер».

– Миша учился в Суриковском училище. – Как бы, извинялся за постояльца хозяин. – Талант. Сами вскоре убедитесь. Но, максималист. За что и пострадал. Принимал участие в какой-то выставке, выставлял свои картины. Но нашему бывшему генеральному секретарю, творения Миши и иных миромазцев не понравились. Выставку разогнали. Она проходила на улице. Вот её милиция, с помощью строительной техники, и ликвидировала. Мишины работы пропали под колёсами грузовика. Спасти не смог. А через полгода его обвинили в тунеядстве, выселили из столицы. Так он попал к нам. Не обижайтесь. Миша, с тех пор, всех военных «бульдозерами» называет. Думаю, вы подружитесь.

Я понял, о какой выставке рассказывал Александр Олегович. Сам на ней не был, но Москва, в ту пору, полнилась разными слухами. Особенно о том, как бульдозерами разметали маленькую площадку, возле Манежа, на которой молодые, малоизвестные художники и скульпторы выставили свои творения. Особенно жарко это событие обговаривалось в студенческих общагах. Болтали о многом, но толком никто ничего не знал. Думаю, слухов было больше, чем того выставка заслуживала. Но сам факт…. И ещё, среди нашей братии, гуляло странное имя «Эрнст Неизвестный». Бродило, словно молодое вино, в умах моих одногруппников.

Вот так мы познакомились. Дядя Саша, как я теперь называю Александра Олеговича, оказался прав. С Мишкой мы сдружились. Возраст Александра Олеговича, и Мишкины «закиды» мне помехой не стали. Сжились. Правда, с тех пор Мишка меня иначе, как «Бульдозером», ни кличет. Да и бог с ним.

Почему я решил описать в дневнике именно сегодняшний день, а не вчерашний? Или, к примеру, позавчерашний? Не знаю. Просто настроение сегодня было какое-то необычное.

Хотя, нет. Причина в ином.

Сегодня мы, нашей маленькой, мужской компанией, ходили в баню. Решили попариться. После, выпили по две кружки «Жигулёвского». Настроение приподнялось. Особенно, у Мишки. А Александр Олегович, когда возвращались домой, вдруг принялся читать стихи. Как он выразился: «вирши его младости».

– А что такое, «тяни-толкай»? – поинтересовался Мишка.

Дядя Саша ответил, что не знает. А меня заинтересовало другое.

– А чьи стихи? – воскресный день близился к вечеру, похолодало. Пиво слегка дурманило голову. Стихи казались некоей туманной реальностью.

– Не помню. Одного из наших доморощенных, амурских поэтов, то ли тридцатых годов, то ли сороковых. – Дядя Саша с деланной искренностью выдохнул последние слова, но я то знал, он сказал неправду. Потому, как эти строки мне довелось слышать раньше, в Москве. Из уст папы. И, как я помнил, они принадлежали не амурскому поэту. А харбинскому. Дядя Саша преподавал литературу, и такие мелочи, как имя поэта, чьи строки ему так нравились, должен был помнить.

Сначала меня охватила обида от того, что он от меня что-то скрывает. Но пока мы шли по 50 – лет, потом перешли мост, через загаженную, заваленную мусором, Бурхановку, зашли в молочный магазин, отстояли очередь за сметаной и творогом, я поменял и мнение и настроение. В конце концов, почему дядя Саша должен мне о себе рассказывать? Его жизнь – это его жизнь. И я не имею права в неё вгрызаться со своим любопытством. Если захочет, сам, когда – нибудь, откроется. А соврал? Так это, скорее всего, своеобразная форма защиты личного, о котором старик не хотел никому говорить. По крайней мере, сейчас. Нечто такое, что живёт в нём постоянно. И, может так статься, держит его в этом мире. Каждый из нас имеет своё «ТАКОЕ». О котором молчит, потому, что ТО его, и только его. И никто не имеет права лезть в душу, тем более, ковыряться в ней. Может, я сейчас пишу нервно, неточно оформляю мысли, но пишу о том, что чувствую. И что почувствовал, когда мы три часа назад шли из бани.