Страница 6 из 12
Пожав плечами, я говорю:
– Обычный. Скорее всего, он у вас появился на фоне панкреатита. Ну, это вы в эндокринологии разберетесь.
Развернувшись, я ухожу. Ни говорить с ним, ни рассказывать Рафикову о его заболевании, я не хочу. Так же, как и не собираюсь говорить о том, что ему надо обследовать кишечник.
Через три месяца у него в первый раз будет кровь в стуле. Еще целый месяц он будет думать, что это случайность, и никому не будет об этом говорить. Через неделю после первой жалобы терапевту, он будет направлен на ректороманоскопию, где у него обнаружат опухоль и предложат оперативное лечение. Рафиков не поверит хирургу, и поедет в Москву на обследование. Диагноз подтвердится, и он согласится на операцию.
Но – будет уже поздно.
Я бы мог что-то изменить, но только что пришел к простому и однозначному выводу, что этот член стада заслуживает мучительную смерть.
7
После работы я иду пешком. Пусть далеко и идти надо по загазованным улицам, но летним вечером доставляет удовольствие, – просто топать по одной из улиц, на которых совсем недавно я искал жертвы и, забрав очередной орган, нес каноп Богине. Сейчас мне кажется это наивным, но нужно было через это пройти, чтобы выйти на дорогу, ведущую к Храму, и к распятому на кресте.
Всё продумано и предопределено.
Я всего лишь подчиняюсь своему подсознанию, в котором уже всё записано и зафиксировано. Конечно, можно попытаться свернуть с дороги, но, ни к чему это не приведет, – пропетляв, я снова вернусь на правильный путь.
Я мысленно возвращаюсь к разрушенному Храму, где я нашел распятие. Оказавшись там дважды, – виртуально с Богиней, и реально с самим собой родом из детства, – как мне показалось, я прожил целую жизнь. Или сразу две, одну за другой.
И в каждой был Он.
Почти мертвый, смертельно больной человек, наказанный два тысячелетия назад за то, что пошел своим путем. Мои попытки избавить его от страданий не увенчались успехом, хотя сложно решить, что было бы в этом случае благоприятным исходом. Думаю, что выздоровление было невозможно, а продолжение жизнедеятельности организма было возможно только на кресте. Сняв Его с креста, сам того не подозревая, я совершил акт эвтаназии.
Помочь умереть смертельно больному, – это хорошо и правильно?
Или плохо и аморально?
Наверное, правильнее поставить вопрос так – есть ли стопроцентная уверенность в том, что Он был смертельно болен?
Сейчас могу сказать, что уверен. А там, в Храме, – я не могу вспомнить, что по этому поводу думал. Повинуясь инстинктам, заложенным в медицинском институте, я просто пытался вылечить Его, ни на секунду не задумываясь о том, заслуживает ли этот Человек моих усилий.
Наверное, впервые за долгие годы я не размышлял о том, надо ли Ему помогать.
Увидев Человека, распятого на кресте, я стал делать то, что умею.
Я иду по тротуару, выложенному плиткой. Два года назад его здесь не было. Разбитый асфальт, бордюр ниже земли и грязь, после каждого дождя стекающая на пешеходную дорожку. Теперь бордюр хорошо ограждает тротуар от участка покрытой травой почвы, на котором растут какие-то цветы.
Двор, в котором мне всё так хорошо знакомо, тих и безлюден. Вечер понедельника. Ветер шелестит листвой берез и боярышника. Запах жареных оладушек. Так было раньше, и так же происходит сейчас. Я сажусь на лавку у дальнего подъезда напротив дома, в котором я жил. По диагонали от подъезда, в хорошей видимости от знакомых окон. Я покинул эту квартиру в далеком две тысячи седьмом, полагая, что больше никогда сюда не вернусь. Меня ждали Тростниковые Поля, – так я думал.
Через два года я вернулся, но нашел другой путь к Богине.
Прошло еще два года, и вот я снова здесь.
Она ушла навсегда, и теперь осталось только узаконить это в реальности, похоронив тело.
Прямоугольники освещенных окон стали возникать один за другим. Наступили белые ночи, но тени хотят больше света, чтобы видеть друг друга. Или чтобы не бояться своих сумеречных отражений в оконных стеклах.
В окнах моей бывшей квартиры тоже появился свет. С интересом глядя на них, я жду. Тени, живущие близко к склепу, даже не подозревают, что рядом с ними, за стенкой, находится ванна с формалином, тело мертвой женщины и стеклянные сосуды с жертвенными органами.
В окне появилась женская фигура. Она настежь распахнула створки окна и задернула штору.
Осмотревшись, я убеждаюсь, что во дворе никого нет. Да, я понимаю, что некоторые любопытные глаза могут смотреть во двор из окон, но почему-то мне кажется, что сейчас время ужина и телевизора. И то, и другое отвлекает тени от любопытного созерцания дворовой действительности.
Быстрым шагом я иду через двор, и, пригнувшись, забираюсь в заросли боярышника. Кустарник расположен под окнами интересующей меня квартиры, и через открытое окно я могу слышать всё, что там происходит.
– Я думаю, ребенку пора спать.
Мужской голос. Равнодушный и бесцветный.
– Пойдем, Лиза, я тебе сказку про Жихарку перед сном расскажу.
Женский голос. Добрые интонации и любовь к дочери.
Я сижу на траве, скрытый кустами боярышника и слушаю.
«Жили, были кот, петух и маленький человечек Жихарка. Кот и петух уходили на работу, а Жихарка один дома оставался, к обеду готовился, стол накрывал, ложки раскладывал. Раскладывает, да приговаривает:
– Эта простая ложка Петина, эта простая ложка Котова, а эта не простая, точеная, ручка золоченая, я её себе возьму, сам ей буду кушать.
Прослышала про это хитрая лиса, и захотелось ей жихаркиного мяса попробовать.
Жихарка всегда двери в дом закрывал, а один раз забыл затвор задвинуть. Он только хотел ложку положить, а по лесенке топ, топ, лиса идет! Он быстро ложку бросил и под печку спрятался. Лиса зашла, – туда глянет, сюда глянет, – нет Жихарки.
– Постой же ты у меня, сам скажешь, где ты сидишь, – сказала она.
Подошла к столу и стала ложки раскладывать:
– Эта простая ложка Петина, эта простая ложка Котова, а эта не простая, точеная, ручка золоченая, я её никому не отдам, с собой унесу, сама ей буду кушать.
А Жихарка из-под печки закричал:
– Ай-яй-яй, тетенька Лиса, не берите, это моя ложка.
– Ах, вот ты где сидишь, – обрадовалась Лиса, вытащила Жихарку из-под печки, закинула себе на плечи и потащила в лес.
Притащила, печку жарко истопила, взяла лопату и говорит:
– Садись на лопату, – а Жихарка маленький, да удаленький, сел на лопату, ручки, ножки растопырил и в печку не лезет.
– Да не так, – говорит ему лиса. Он повернулся затылком к печке, ручки, ножки растопырил и не лезет в печку.
– Да не так ты, – рассердилась Лиса.
– А ты мне покажи, тетенька Лиса, я не умею.
Лиса села на лопату, лапки поджала, хвостиком прикрылась, а Жихарка лопату в печку задвинул и прикрыл заслонкой.
А дома кот и петух плачут и приговаривают:
– Эта простая ложка Петина, эта простая ложка Котова, нет ложки точеной, ручки золоченой.
А по лесенке – топ, топ Жихарка идет, – а вот и я! Они стали его обнимать, целовать.
Теперь там Жихарка с котом и петухом живут, и нас в гости ждут.
Вот и сказке конец, кто слушал, тот молодец, а кто не слушал, соленый огурец».
Я улыбаюсь, словно только что мама рассказала мне сказку перед сном. Закрыв глаза, я отпускаю сознание.
Потому что хочу не только слышать.
Потому что хочу помочь.
Или мне кажется, что я могу что-то изменить.
8
Она поцеловала засыпающую Лизу. Поправила одеяло, любуясь своим ребенком. Идти к мужу не хотелось, что, конечно же, ничего не меняло – он хотел «прочистить дырки». Единственное, о чем она молилась, – пусть Лиза крепко спит, ведь если она проснется, детское любопытство заставит её приоткрыть плотно закрытую дверь.
И посмотреть.
Он уже был в нетерпении. Переключал каналы, равнодушно глядя на экран. Когда она стелила постель, чувствовала спиной его взгляд, – он уже явно забыл о телевизоре. Она сбросила тапки с ног, скинула халат с плеч, забралась на постель и встала в позу. Никаких прелюдий и предварительных ласк, никаких слов любви и поцелуев. Коленно-локтевое положение с раздвинутыми бедрами и постараться расслабиться, потому что даже мазь он не любил использовать. Пережить первую боль, а после будет чуть лучше.