Страница 11 из 12
– Это как? – тупо попытался уточнить Шарыкин, широкоплечий старослужащий с резко выраженными дебильными чертами лица.
– Заткнись, Шар. Давай, боец, продолжай, – уже давно сидящий на кровати сержант Никитин, нетерпеливо махнул рукой.
Я подробно и красочно описал дальнейшую оргию с применением всех тех поз, которые видел в журналах и по телевизору, нисколько не стесняясь в выборе выражений, так как видел, что чем грубее слово, тем понятнее дедам. Дежурный по наряду, младший сержант, попытался вернуть меня к мытью полов, но Никитин бросил в него тапок и он отошел. Погрузившись в свой вымысел, я даже на мгновение забыл, где нахожусь, и сказал Никитину «ты представляешь, сержант, раз за разом кончает, а в глазах все та же похоть, просто натуральный голод». Хорошо, что он этого не заметил.
Удовлетворенные деды уснули. Пока я вещал, пол за меня домыли, но дежурный решил, что отдыхать мне не положено и поставил меня на тумбочку. Это такое бессмысленное стояние на небольшом возвышении, при котором мозги свободны и, если их ничем не занять, то можно уснуть или отупеть. Я занял их писанием письма. Рассказал отцу о своем одиночестве в жизни, о том, как всегда хотел быть в любом коллективе своим, но этого у меня никогда не получалось. Я мысленно общался с отцом так, как никогда в жизни не говорил, и никогда не смогу. Даже в реальном письме, вряд ли, так напишу.
Через месяц службы с пополнением пришел познакомиться особист. Майор с пытливым взором начал издалека.
– А знаете ли вы, рядовой Ахтин, о том значении, что несет в мировом раскладе сил, Российская армия? – посмотрев на мое тупое выражение лица, понял, что ответа не будет, продолжил. – Вы, будучи призваны Родиной для защиты её рубежей от любого возможного противника, обязаны знать, что являетесь одним из винтиков в сложном механизме мирового равновесия. Сейчас, когда наша страна находится в сложных экономических условиях, каждый норовит покуситься на нашу землю.
Развалившись в кресле, он рассуждал о патриотизме и любви к Родине, затем перешел к местным проблемам и закончил прозаически:
– Ты, солдат, как патриот, обязан смотреть и слушать о том, что делают и говорят окружающие, быть наблюдательным и все запоминать, – он указующе навел на меня палец, – ведь пострадает страна, если ты не доложишь своевременно о тех или иных событиях, происходящих в части.
– Кстати, – он сделал многозначительную паузу, – как к тебе относятся старослужащие. Говори честно, обижают, заставляют работать, унижают, – его голос стал по-матерински заботлив, проникал в сознание, заставляя открыться доброму офицеру.
– Нет, – я впервые за все время общения разлепил губы, – все по уставу.
Он недоверчиво покивал головой, снова откинулся на спинку кресла и сказал:
– Я буду ждать от тебя информацию, солдат. Можешь идти.
Когда я вышел из кабинета, меня подозвал дневальный:
– Иди в сушилку, тебя там ждут.
В помещение, предназначенное зимой для сушки одежды, редко заходили офицеры не только, потому, что оно находилось в дальнем конце казармы, но и чтобы лишний раз не нарываться на наглость старослужащих.
– Ну что, расскажи нам, что ты пел особисту, стукачок трахнутый, – отслуживший один год рядовой Гвоздиков, нагло на меня смотрел. Он хотел показать, что он свой среди лениво-расслабленных дедов, считающих дни до дембеля.
– Ничего я ему не сказал.
– Что, совсем ничего, – он ухмыльнулся, – не вспоминал мамочку, не плакался ему в жилетку о своей тяжелой службе, не показывал синяки на теле, не просил защитить от неуставных взаимоотношений?
Сидящий на подоконнике сержант Никитин, слушал через наушники музыку из аудиоплеера и отбивал сапогом ритм о выложенный плиткой пол.
– Ну, что молчишь? – наглая морда Гвоздикова приблизилась ко мне. – Или тебе нужно улучшить память.
– У тебя изо рта воняет, козел, – я легко толкнул его ладонью в лицо. Задумчиво посмотрел, как он сел на задницу с удивленным от неожиданности лицом, как напряглись деды, как бросился на меня вставший с пола Гвоздиков. На мгновение время остановилось, а затем помчалось, как курьерский поезд.
Одним движением сняв ремень, я нанес ему удар единственным оружием – пряжкой ремня. Раздался приятный для моего слуха звук удара. Гвоздиков вновь отлетел и тонко заныл, прижимая руки к лицу.
– Хорошо, – я, ощущая свое тело быстрым и сильным, размял плечевой пояс, помахав ремнем, как нунчаками.
– Поехали, что ли, – улыбнулся я трем воинам, удивленно смотрящим на меня, и, не дожидаясь ответа, напал первым. Ударив снизу по животу, выключил из боя стоящего ближе всего слева солдата. Табуретом, на котором тот сидел, нанес удар по голове следующего.
Этой же табуреткой закрылся от удара со стороны Никитина и подсек его ногой. Завершая бой, размазал плеер по лицу сержанта. Надел ремень, поправил пилотку и вышел из сушилки.
– Дневальный, – я уверенно махнул рукой в направлении сушилки, – там нужно убрать.
И пошел на выход. Вышел из казармы и на плацу остановился. Из-за слабости в коленях и вернувшегося состояния своей слабости и убогости. Я стоял под жарким полуденным солнцем на пустом плацу и рефлексировал. Исчезли ощущения силы и уверенности в себе. Но это ничего. Главное, я знаю, как оно приходит. Сквозь липкий страх осознания того, что сделал – грубо нарушил устав, попрал устои армейской жизни, – я чувствовал душевный подъем.
Выскочивший из казармы лейтенант, дежурный по полку, остановился в нескольких метрах от меня. По его глазам было видно, что он меня боится. Признаваясь в содеянном, я сказал ему, что не хотел их бить, что у меня это случайно получилось. Лейтенант осмелел, подошел ко мне и снял с меня ремень.
– Иди впереди меня. В комендатуру, – скомандовал он.
В комендатуре меня заперли в комнате с единственным предметом мебели. Узкая скамья вдоль стены была занята спящим солдатом. Я подошел к зарешеченному окну, из которого открывался вид на казарму.
Через пятнадцать минут начали прибывать заинтересованные лица. Командир полка был первым. Брюхастый подполковник резво забежал в казарму. Затем появились военные эскулапы. Стали выводить раненных – солдат с забинтованной головой, под руки вывели Гвоздикова с забинтованным лицом. Подполковник с особистом, лейтенант и сержант Никитин с помятым лицом вышли и направились в сторону комендатуры.
– Этот дохляк избил четверых боевых солдат? – спросил командир полка у сержанта, показывая на меня. Мы находились в кабинете дежурного по гарнизону. – Ты что, сержант, считаешь меня за идиота? Этот, – подполковник размазал меня своим густым угрожающим басом по стенке, – хлюпик, эта пародия на российского солдата, физически не мог нанести такие травмы.
– Извините, товарищ подполковник, разрешите мне сказать, – сказал я неуверенно, – это действительно я их избил. Они обвинили меня, что я докладывал товарищу майору о неуставных взаимоотношениях. Я обиделся и напал на них, – я произвел несколько взмахов руками, изображая удары, наносимые противнику.
– Солдат! – подполковник подошел ко мне и, дыша перегаром в лицо, обрызгал меня мелкими капельками слюны, – Манду своей бабы будешь гладить такими движениями. Говори правду. Они друг с другом передрались, а вину за членовредительство заставили взять тебя.
Как я после проанализировал, в дальнейших событиях сыграло роль все – животный страх, сжавший мой желудок, густой тошнотворный запах перегара, капельки слюны на лице и, наверное, подспудное желание моего организма показать свое «я», независимо от сознания.
Меня вырвало на подполковника. Непереваренными остатками утренней каши и хлеба с маслом. Кислый привкус во рту и ужас от содеянного, но где-то далеко в голове удовлетворение, примерно такое же, как после боя в сушилке.
– Десять суток ареста! – заорал командир. – Майор, расследовать и, если этот дебил виноват, под трибунал его.
Гарнизонная гауптвахта оказалась поганым местом. И не из-за двойного забора с колючкой и камер-одиночек без каких-либо предметов мебели, а из-за отношения охраны к постояльцам. Квинтэссенция унижения. Побыв здесь всего несколько часов, я понял, почему любой вид надзирателя не любим в народе. Человек, охраняющий другого человека, рано или поздно теряет чувство меры от своей безнаказанности. Вертухаями не рождаются, ими становятся. И чем больше власти над другим человеком, тем быстрее надзирающий теряет человеческий облик.