Страница 12 из 16
Отбрасывая на кирпичную стену причудливые тени, в дрожащем в такт моей руке луче света появились какие-то доски и металлические предметы. В трухлявой древесине я не без труда опознал остатки большого кофра, а вот железяки поставили меня в тупик. Они не были похожи ни на рабочие инструменты, ни – слава Богу – на орудия пыток. Взгляд остановился на единственной хорошо сохранившейся и легко опознаваемой вещи – прямоугольном металлическом ящичке сантиметров двадцати в длину. Я ни в коей мере не был знатоком старины, но живя в Санкт-Петербурге невозможно вовсе не получить представления об искусстве предшествующих эпох. И на изящные шкатулки работы русских и иностранных мастеров последних столетий этот простоватый, покрытый странным орнаментом сундучок совершенно не походил. Он выглядел куда более грубым, вызывая ассоциации скорее со Средневековьем. Приглядевшись, я увидел, что внешние поверхности ларца украшают не узоры, а надписи. Латынь – определил я, но прочитать ничего не смог и потянулся к загадочной находке, но Анна меня опередила. Она двумя руками подняла ларец, оказавшийся, судя по всему, довольно тяжелым, и поставив его на относительно чистый кусок пола, схватилась за кольцо.
– Не открывай! – неожиданно для самого себя вскрикнул я, но было уже поздно: крышка легко поддалась и откинулась в сторону. Я посветил внутрь. Не знаю, что мы ожидали увидеть. Полагаю, Анна воображала старинные драгоценности, я же грезил о неиспорченных временем бумагах.
В ларце было пусто, и лишь вековая пыль хранила очертания какого-то предмета неправильной формы, вероятно, когда-то в нем лежавшего.
– Что, черт возьми, все это значит? – от переживаний звучащий на октаву выше голос Анны отразился от старинных сводов и эхом прокатился по подземелью.
Глава вторая Печальные птицы
Филипп, 1914
Филипп привязался к новому учителю, и не только из-за того, что их объединяла любовь к музыке. Будучи человеком широко образованным, мосье Деви, с его неблагозвучным голосом, обладал превосходным даром рассказчика. Уже через пару минут урока Филипп не замечал скрипучих интонаций и натужных покашливаний, всем существом впитывая лишь суть рассуждений, слетающих с уст учителя. Прежний гувернер излагал науки сухо и скучно, заставлял выучивать наизусть целые страницы учебников и строго спрашивал ответа. Мосье Деви вообще не признавал никаких учебников, просто время от времени предлагал Филиппу прочитать ту или иную книгу из своей личной библиотеки или только что привезенную им из Петербурга. Быстро уловив, что доминирующей системой восприятия мальчика является слух, он сделал упор на устное изложение материала, проводя занятия не в специально отведенной классной комнате, а в самой непринужденной обстановке, зачастую – на прогулке по усадьбе или окрестностям.
Латынь, считавшаяся прежде Филиппом до невозможности нудной, вдруг обрела краски в мелодичном звучании строф Горация и Овидия, а когда мосье Деви изящно перевел для него Pollio Вергилия, предсказывающего золотое будущее человечества, мальчик был полностью очарован и уже сам страстно желал проникнуть в душу языка, познать его порядок и структуру. За латынью следовал древнегреческий – язык расцвета античной философии и литературы, все невероятное богатство которых разворачивалось перед Филиппом постепенно, превращая его жизнь в череду завораживающих открытий.
Математика и физика, вопреки всем стараниям учителя, мальчика не увлекли, но неожиданно заинтересовала биология. Внутреннее, потаенное устройство жизни было изумительно, и на батюшкино желание сделать из него лекаря, Филипп уже не так сетовал, как прежде.
Тем временем и в мире, и в стране, и в усадьбе происходило множество и судьбоносных, и незначительных событий, и отличить одни от других было непросто. В Лондоне состоялась премьера бродвейского мюзикла «Adele», что дало Филиппу повод подшучивать над своей младшей подругой. Аэроплан-тяжеловес «Илья Муромец» Сикорского был переоборудован в «летающую лодку» и принят морским ведомством – эта новость несколько дней занимала думы Якова Ильича. В вежинскую начальную школу, по-прежнему содержащуюся на средства барина, из Петербурга был выписан новый учитель – выпускник Учительского института имени императора Александра II, человек умный и прогрессивный, вооруженный новейшими идеями педагогической науки, что очень взволновало обеих девочек. А в усадьбу из Парижа приехал погостить дядюшка Герман Ильич, о котором до того дня никто и слыхом не слыхивал.
Барин объявил о скором приезде брата за ужином, равнодушно и отстраненно, как о каком-то незначительном явлении, но Пелагея Ивановна и Катрин, благодаря причудам Якова Ильича постоянно живущие в усадьбе без всякой возможности светского общения, разумеется, тут же пришли в ажитацию, забросав его вопросами:
– Яков Ильич, отчего вы никогда не упоминали о брате? Вы с ним не в ссоре ли? Он все эти годы жил в Париже? А женат ли Герман Ильич? Он прибудет один или с семьей?
Пелагея Ивановна, состоя с Яковом Ильичом в дальнем родстве и с младых лет живо интересуясь делами семьи, припомнила, что барыня Элоиза, покойная матушка Якова Ильича, была француженкой. Она родила двойню, но один из младенцев оказался то ли больным, то ли еще каким ущербным. Более о том мальчике никто из родственников не упоминал, и подразумевалось, что он умер. А теперь, значит, выясняется, что он рос и воспитывался во Франции, в поместье графа – родного брата Элоизы. Приехав поздравить любимую сестру с рождением первенцев, тот застал барыню умирающей от родильной горячки. Бездетный француз увез рожденного хилым и немощным мальчика с собой, обещая обеспечить ему должное лечение и впоследствии усыновил его. Так что братья были разлучены вскоре после рождения и встретились лишь уже взрослыми, когда Яков Ильич стал наезжать во Францию по своим загадочным делам.
– Так чем же нынче занимается ваш брат? И почему только теперь он решил навестить родные места? – едва ли не клещами вытащив из Якова Ильича все вышеизложенное, не унималась любопытная женщина.
Барин хмуро обвел глазами сидящих за столом домочадцев, на секунду задержав взор на своем четырнадцатилетнем сыне. Филипп единственный вел себя спокойно и сдержанно, хотя новость о приезде неизвестного доселе дядюшки и его взволновала тоже.
– Герман – спирит, – только и произнес он, заставив присутствующих изумленно ахнуть.
Спиритизм, давно превратившийся в столицах в массовую практику, чуть ли не в салонную игру, здесь, в провинциальной глуши был все еще окружен притягательным ореолом неизведанности. Вопреки тому, что отец Амвросий, местный приходской священник, неоднократно упоминал это загадочное действо в своих проповедях, обличительно именуя его «бесовством», женская часть семьи, представленная Пелагеей Ивановной и Катрин, не только не утрачивала интереса к теме, а словно еще больше ею зажигалась. И вот, оказывается, скоро в усадьбе появится настоящий живой медиум, да еще и французский граф! Ну как тут не взволноваться!
Вечером того же дня Филипп поинтересовался у мосье Деви, знаком ли тот с батюшкиным братом. Учитель лаконично кивнул, демонстрируя явное нежелание отвечать подробнее.
– И каково о нем ваше мнение? – все-таки спросил мальчик, безмерно уважавший суждения француза.
Тот только покачал головой:
– Филипп, ты сам все поймешь, едва его увидишь. Мне не хотелось бы своей оценкой как-то повлиять на твое отношение к дядюшке.
Прибытия графа ждали с большим нетерпением. Пелагея Ивановна совсем загоняла лакеев, горничных и даже садовника, стремясь придать усадьбе как можно более презентабельный вид, хотя никаких указаний «привести в совершенство» от барина не поступало. Несколько дней в особняке и вокруг него царила суета: паркетные полы натирались до блеска, столовое серебро тщательно начищалось, окна намывались, кусты подрезались, на клумбы высаживались цветы, задний двор посыпался чистым песком.