Страница 80 из 83
И когда над головами послышался родной гул, сделали так, что из разведенных треугольником костров вверх полыхнули пламя, золотые искры.
— Есть один! — даже захлебнулся наблюдатель. — Еще один! Третий!..
Развернувшись с определенными интервалами цепью, мы спустились в болото — туда — куда скомандовал наблюдатель. Однако когда вода достигла груди, остановились— парашюты как провалились…
Есть ли предел человеческим силам и выдержке? Отдышавшись, мы опять развернулись цепью и опять, только уже в ином направлении, двинулись к болоту.
— Ребята!.. Ей-богу, они падали там! — канючил наблюдатель.
Сколько заходов мы сделали? Не знаю! Знаю только, что когда выбрались на остров последний раз, то уже не сели, а попадали на сырую землю.
На рассвете меня растормошил знакомый секретарь Борисовского подпольного горкома Смирнов.
— Хочешь видеть наших? — спросил с улыбкой.
Смирнов не против был разыграть человека, посмеяться потом, но так улыбаться при розыгрыше он не мог. Это дошло до моего затуманенного тяжелым сном сознания. Я вскочил.
— Вы серьезно? Где?
— На Холопеничском большаке…
Через час, потные от усталости и волнения, мы уже месили рыжую болотную жижу, стараясь, чтобы не слишком грузли ноги, ступать на осоку. Солнце всходило ясное. И хоть ноздри щекотал запах тины, от далекого синего берега тянуло свежим ветерком. Но вместе с тем, как мы приближались к берегу, запах тины смешивался с чем-то душным, сладковатым. Он как бы плотнел.
Это пробудило подозрение, тревогу. Да, то, что ожидало нас, оказалось выше всякой фантазии. Боже мой! Вдоль берега возвышались костры трупов. Восковые, раздетые, трупы были старательно уложены, как дрова.
Да и расстреливали бедняг усердно — всех в затылок. Это, наверное, были те, кто, не выдержав голода, выходил из болота — некоторые, возможно, даже с листовками-пропусками, сброшенными тогда «фокке-вульфом».
А дальше? На некотором расстоянии от этих костров, на живописной полянке, нас встретила очередная новость — спортивный городок с посыпанными желтым песком дорожками. Здесь, судя по всему, в свободное время каратели занимались физкультурой. Страшные костры и спортивный городок! Забегая вперед, признаюсь: когда позже нам встретилась колонна этих, уже понурых и пленных спортсменов, я сам кричал автоматчикам-конвоирам: «Куда вы ведете их? Зачем?..»
Над большаком, пролегавшим тут по лесам и болотам, стояли пыль, гул. Они, как казалось, перемешались в одно, как и все, что двигалось по большаку. С лязгом двигались танки и тягачи с бревнами, со свитками железных тросов. Фыркая от пыли, загребали ногами лошади — везли орудия и ящики со снарядами. Следом или по сторонам плелись запыленные пехотинцы.
Мы остановились в кустах, как зачарованные, не имея сил оторвать глаз от большака. Радистки плакали — экзальтированная Лена усмехаясь, кроткая Маша со скрещенными на груди руками, — без кровинки в лице, она будто молилась. Совсем рядом с нами проехал на каштановой лошадке бровастый майор с пшеничными украинскими усами. Что-то прикинув в уме, вернулся, спешился. Начал расспрашивать, первым обнял Гонцова, потом остальных и, увидев походную кухню, с дымком, покачивающуюся на обочине, поднял руку.
— Только не ешьте много, — предупредил взволнованно и виновато повар. И по его расстроенной виноватости можно было догадаться, как мы выглядели.
Лена с Гонцовым нырнули в придорожный подлесок, забросили антенну на литой сук старого дуба, видневшегося и с большака. Долго колдовали над рацией. Приказ получили неожиданный — обогнать фронтовые части и опять войти в тыл противника.
«Нам!.. Обогнать?..»
Мы попросились на танки — с незнакомо массивными зенитками, со спаренными пулеметами. За Кранцами, на мощеной высокой гребле, по сторонам которой зеленел кустарник и расстилался простор, колонна остановилась — впереди были Березина и сожженный мост.
Вороньем налетели «юнкерсы». Но зенитки и пулеметы на танках как бы очнулись, открыли бешеный заградительный огонь. Черные кусты бомбовых взрывов вскинулись далеко — там, на зеленом приречном раздолье. Удача не оставила нас здесь. Пока саперы подводили понтоны, пока собрались наводить переправу, мы по обломкам моста переправились на другой берег Березины и уже своими тропами — где пешком, где на подводах — двинулись на Логойщину.
В уцелевших Радьковичах я получил от Гонцова последнее задание. Днями националисты собрали установочный конгрессик, который разогнало наступление наших. Необходимо было собрать о нем сведения, захватить, если успеем, кого-либо из сотрудников СД. С Володей Кононовым, Омелькиным и несколькими автоматчиками я должен был отправиться под Минск и войти в него с армейской разведкой.
Затемно приблизились к Радошковичскому шоссе. На восходе полыхали зарницы и гремела канонада. Там, где был Минск, трепетало багровое зарево. Мы знали — гарнизон в Паперне разбежался. Но по шоссе тек шумный поток, скрипели колеса, надрываясь, завывали машины. И только, когда там поутихло, мы пересекли шоссе и пошли без дороги — по азимуту.
В город вошли удивленные тишиной.
Мы входили по Долгиновскому тракту. Окраинные домики здесь уцелели. Серенькие, убогие, но с палисадниками, в зелени, они, как казалось, сами не верили, что избежали разрушения. В скособоченных воротах крайнего домика стояла женщина в плюшевой жакетке, с платком на шее. Подперев по-деревенски щеку, она приросла плечом к верее и тоже верила и не верила своим глазам. Да, пилотки, зеленоватые плащ-палатки, автоматы с круглыми дисками убедили ее. Она рванулась к нам, обняла первого, кто ей попался, и торопливо начала совать ему в руки фанерный коробок.
— Возьмите, возьмите, — повторяла со слезами. — Это сигары. Специально прятала.
Из-за вереи выглянула вторая живая душа — мальчик вихрастый, в майке и трусиках, как спал.
— Мама! — крикнул он женщине, видно по всему, боясь за нее. — Хватит, мамка!
— Так это же наши, Илюшенька! — принялась оправдываться женщина. — Иди и ты сюда… Не бойся!
На Сторожевке пустую улицу, украдкой, перебегали сгорбленные фигуры с поклажей на спинах. Из разрушенной коробки дома выбежала собака, но не залаяла, а будто шла по чьему-то следу с опущенной мордой.
Высмотрев у Сторожевского кладбища оставленный домик с белыми ставнями — пусть будет пристанище, пришли же насовсем! — мы торопливо двинулись в центр. Оттуда доносилась перестрелка. По Советской улице на запад с грохотом катила железная лавина наших войск. В небе патрулировали ястребки. А нам показалось: мы вступаем в мертвый город, может, недавно найденный археологами. Где-то стреляли, где-то грохотало, а тут все окутало небытие — руины, руины. Желтые, причудливые, в которых удивляло и то, что они стоят, ни на что не опираясь.
А ночью немецкие самолеты обрушили на все это бомбы. Злые, визгливые, они рвались в мертвых кварталах, зенитный огонь прикрыл от них живое — железную дорогу, станцию, Дом правительства, который, залитый светом ракет-фонарей, как бы поднялся над морем руин.
Отказавшись идти в самодельное убежище во дворе облюбованного домика, я наблюдал за поединком неба и земли. Земля вздрагивала, стонала. Небо же гудело, по нему метались лучи прожекторов, его рвали огненные вспышки. Вдруг в одном из лучей засветился самолет. К нему бросился второй луч. И когда они скрестились, самолет исчез, на его месте блеснуло огненное пятно.
Я уже любил Минск. С ним были связаны наивысшие взлеты моей души. Но в этот момент я почувствовал: он входит в меня как что-то бесконечно большее, тобой защищенное, без чего нельзя жить. И, как кажется теперь, именно тогда во мне зародилось желание рассказать о нем, о товарищах, о пережитом…
Ничего не скажешь, были у нас свои грехи и слабости. Нередко мы спорили из-за амбиции. В несдержанности хватались за пистолеты. Некоторые не против были восхищаться собой. Когда, скажем, времени было в обрез, а операция против Готтберга уже была подготовлена, почему-то понадобилось менять ответственного за нее. Кое-кто очерствел. И, как выяснилось, когда мы плевали на Палике кровью, у одного из нас в рюкзаке лежала соль. Все это было. Но… Но мы не жалели себя и делали все, что могли, вот для этой минуты.