Страница 1 из 83
Владимир Карпов
ПРИЗНАНИЕ В НЕНАВИСТИ И ЛЮБВИ
Рассказы и воспоминания
ОСЕНЬ СОРОК ВТОРОГО
из воспоминаний
Мы простились в небольшой деревушке Зуи, где размещался штаб не так давно созданной бригады Семена Михайловича Короткина — на Витебщине традиция давать специальные названия партизанским соединениям не привилась, — чувствовалось влияние близкого фронта.
С месяц назад сына и жену вывезли ночью из «нейтральной» Слободы, устроив шумный спектакль. Перевернули в доме все вещи, подняли шум. Нужно было, чтобы никто не смог обвинить славную, отзывчивую семью, которая в первые дни войны приютила нас.
Хлопцы, участвовавшие в катавасии, делали это попутно — главной их задачей была заготовка соли для бригады. Потому, пока они проводили свою затяжную операцию, жена и сын вместе с ними жили в Тошнике — недалеком от Слободы лесу, помогая партизанам готовить пищу и мыть котелки.
В Зуях их поселили в доме рядом с госпиталем, и они занялись другим — стали собирать малину для раненых. Питались же на кухне при госпитале.
Последнюю ночь перед расставанием мы провели вместе. На пригуменнике отыскали стожок под навесной кровелькой, забрались на него, зарылись в сено и проговорили до рассвета.
Что осталось в памяти от той ночи и ясного утра? Свежесть и луговые запахи. И еще — родная теплота. Да, да! Она воспринимается сердцем и, согревая его, не тает, а как бы остается в тебе. Я не помню точно, о чем мы говорили. Но могу поклясться: разговор был наивным, далеким от испытаний, что ожидали нас. У жены есть фотокарточка — она в шестнадцать: лобастая, открытая, с гривкой, в простенькой, одолженной у подруги «баядерке» и поношенном, тоже чужом пальтишке. А на оборотной стороне подпись-напоминание старшему брату: «Не забывай, что твоя сестра, как и ты, твердо стоит за дело рабочего класса». Мне кажется, разговор наш по духу был тютелька в тютельку похож на эту подпись, Во всяком случае, такой след в душе остался от него. Помню только, когда мы первыми проснулись с сыном, я взялся за «ТТ». Разбирал, чистил пистолет и очень гордился, что глазенки у сына сверкали.
Группа, которая шла из Зуев за линию фронта, была небольшая. Сбитый под Витебском летчик — бледный, изнеможенный, в шлеме и позеленевшей кожанке, побывавшей в земле. Резвая, коротко постриженная студентка-медичка в сапогах и перешитой из шинели куртке. Председатель райисполкома — пожилой, бровастый, с добрыми, будто выцветшими глазами, в брезентовом плаще. Его жена с сестрой — еще полные, в летах женщины, которые, видимо боясь лихих событий, надели на себя лучшее, что сохранилось у них. И, наконец, моя жена с сыном, который будто бы собрался в гости — в туфельках, носках, рубашонке и седельчатой — дань времени — испанке с кистью. Сопровождали их два молодых парня-партизана — подводчик и проводник, одетые с каким-то охотничьим шиком. Но участвовали они в таких походах не впервые и держались по-будничному спокойно. Правда, у проводника на шее висел новенький автомат — ППШ — и парень чаще, чем следовало бы, трогал его, поправлял. И потому казалось: он подтянут, пружинист в движениях и может при удобном случае пальнуть из своего новенького оружия прямо в густое синее небо, не успевшее еще стать сентябрьским.
На улицу провожать их высыпали раненые — на костылях, с забинтованными головами, и медсестры — в халатах и белых косынках. Стали в ряд вдоль забора. Пришел Короткин, аккуратный, собранный, искренне пожал каждому, кто уходил, руку, дал моей жене адрес семьи.
— Хотя и в городке живут, а свой огород имеют, — сказал с грустной усмешкой. — Так что помогут. У них там и светомаскировки нет. Скупым не приходится быть.
— Хорошего вам хлопца оставляю, — вырвалось у жены. — Смотрите, берегите его, пожалуйста.
— Постараемся, — слегка смутился Семен Михайлович.
Помнится, я вообще удивлялся жене.
За день их предупредили: в районе так называемых «Витебских ворот» положение усложнилось, и не исключено, что придется искать глухих, нехоженых троп. Кое-кто отказался идти, ожидая лучших дней, а она вот напросилась и идет.
Жена стояла передо мной, опустив безвольно руки, но смотрела почти спокойно: нельзя плакать прощаясь, иначе беда будет подстерегать обоих.
О, как тогда я любил ее глаза, в глубине которых замирал и вспыхивал осторожный блеск! О, как любил их всегда! И в слезах — будто в расплавленном жемчуге. И сияющие, широко раскрытые от радости. И какие-то скорбящие от преданности, от желания, чтобы мне было лучше. Любил потемневшие от готовности броситься на любого, кто посмеет обидеть меня, сказать наперекор грубое слово, или полные мольбы быть справедливым и достойным справедливости.
Как и все светлые глаза, они меняли цвет. Когда она надевала зеленое платье, глаза молодели, отливали изумрудом. Когда надевала янтарные серьги и бусы, серые глаза как бы становились золотистыми, что-то обещали. В них отражались и чистое, ясное утро, и хмурая предвечерняя пора… Она знала об этом и охотно пользовалась даром-секретом, как женщина, которая любит и хочет быть любимой.
При людях жена разрешила поцеловать себя не обнимая. И когда я поцеловал ее в губы, они показались мне холодноватыми.
Подводчик посадил сына в передок телеги, нагруженной чемоданами, баульчиками, узлами, вскочил сам и дернул вожжи. До этого времени стояла сушь, и я заметил, как с колес, будто вода, по спицам потек песок. Но где-то за лесом лиловела туча, проливалась дождем. За ней, тоже с полосами дождя, плыла вторая. А над ними коромыслом выгнулась радуга. И вот туда, под дождевые тучи, отправилась подвода с группкой сутулившихся людей.
Такой, похожей на похоронную процессию, и осталась та картина в памяти. Околица Зуев выглядела бедно — вытоптанный животными выгон, из деревьев одна усыхающая раскидистая груша с порыжевшими нижними ветвями над дорогой. И только вдали лес… Курится пыль. Поскрипывает, тянется подвода, за ней — по обе стороны и сзади — несколько невеселых людей. Все!..
А на следующий день наша группа в десять разведчиков-связных, которую подобрали в Зуях прибывшие из-за линии фронта представители Минского и Вилейского обкомов партии, двинулась в другую сторону — на запад.
Задания у нас были разнообразные. Штаб партизанского движения имел сведения — гитлеровцы включили некоторые районы Западной Белоруссии в генеральный округ рейхскомиссариата Остланд, куда входила Литва, и литовские коллаборанты будто бы отдали приказ занять наши пограничные кордоны на бывшей западной границе. Обследовав ее, небходимо было проверить, так это или нет. Мы получили письмо ЦК КП(б)Б, где подчеркивалось важное значение партизанских ударов по коммуникациям врага, по которым шло все необходимое на Восточный фронт, — как раз разгоралась Сталинградская битва. Мы должны были устанавливать связь между существующими отрядами, что могли встретиться по дороге, и в частности установить судьбу отряда Осташенка и Федора Маркова, который после окончания спецшколы в августе сорок первого был направлен в тыл врага и от которого не было вестей… Мне кроме всего поручалось собрать материал о Минске — о паспортном режиме в нем, о контрольно-пропускных пунктах, проверках и облавах, о борьбе минчан с захватчиками.
Минск! Туда в добрые мирные дни я ездил на зачетные сессии. Там, когда началась война, сдавал последний государственный экзамен и пережил первую в жизни бомбежку, — прижатый взрывами, лежал на булыжной мостовой Привокзальной площади, прикрыв собой девочку, которая вдруг осталась одна. А потом, когда немецкие стервятники улетели, благодаря удаче втиснулся в поезд. Правда, он шел уже не в Витебск, куда нужно было мне, чтобы попасть на Сиротинщину, в Долгую Ниву, где осталась моя семья, а в Могилев. Из Могилева же то железной дорогой, то пешью после злоключений и мытарств я все-таки добрался домой…