Страница 4 из 83
Однажды лошади просто спасли нас.
Партизаны сожгли мост на шоссе Лепель — Бегомль. Восстановив его, немцы усилили охрану шоссе и в ответ, чтобы отомстить, зачастили с засадами. Дорог много, но у таких групп, как наша, да и у местных партизан были любимые. И противник со временем узнал их.
В этот раз нам нужно было переехать вышеназванное шоссе.
Ночь выдалась густая, звездная. Лес и кучи камней с обеих сторон лесной дороги, которая пересекала шоссе и по которой мы ехали, чернели, будто нарисованные тушью. И вот тут, подчиняясь какой-то интуиции, Сидякин, вместо того чтобы послать вперед пару разведчиков и осторожно приблизиться к шоссе, подал команду:
— В галоп, море широкое!
Осенние ночи не только темные, они сторожкие. Фырканье, храп лошадей, топот их копыт, лязганье всего железного, что было у нас, обрушилось на шоссе, как вал. Высекая из булыжников мостовой искры, мы перелетели через нее, и, только когда ворвались в лес, захлебываясь, затарахтел пулемет и вразнобой затрещали выстрелы. Немцы, как потом дошло до нас, полагали, шоссе пересекает целый эскадрон.
Первых минских партизан мы встретили в деревне Кветча, стоявшей на берегу запущенного, убогого Сергучовского канала с его деревянными мостами-шлюзами.
В чисто вымытой избе, где пахло печеным хлебом, борщом, а на окнах зеленело алоэ, мы с Сидякиным представились командованию отряда «Железняк».
Организованный еще в сорок первом на нелегальном собрании коммунистов Бегомльщины, он в основном состоял из местных жителей. Командиром его был молодой, лет двадцати пяти, улыбчивый, весь в скрипучих ремнях лейтенант Роман Дьяков; комиссаром — бывший секретарь Бегомльского райкома партии Степан Манкович, умудренный опытом партийной работы; штаб же возглавлял подполковник Коваленко — интеллигентный, в военной форме, со знаками отличия на петлицах. Правда, форма у него была поношенная, вместо шпал обшитые кумачом палочки, но все равно от него веяло чем-то штабным, службистским, и, как кажется мне сейчас, на носу поблескивало пенсне.
Они по-разному встретили нас: Дьяков — дружественными объятиями, похлопыванием по спине, Манкович — сдержанно, немного просветлев лицом, только когда прочел наш отпечатанный на лоскутке материи мандат. Подполковник же вообще не дал проявиться своим чувствам и остался таким, каким был вначале, — серьезным, озабоченным.
Сели за стол, и Сидякин вынул из планшета газеты, письмо ЦК КП(б)Б.
За окнами шла почти мирная жизнь. Звякали ведрами женщины, проходили с резгинами сельчане, партизаны в штатском и в полувоенном, подпоясанные поверх пиджаков и ватников ремнями, на которых висели гранаты в кожаных чехлах. Далеко, над самым небосклоном, летал немецкий «костыль-разведчик». А мы говорили и говорили.
Вошел молодцеватый адъютант в немецкой форме. Козырнув, доложил Дьякову;
— Подрывники ждут вас, товарищ командир!
Дьяков отмахнулся рукой — сейчас, мол.
У меня кроме «ТТ» был еще «коровинский» пистолетик, который при необходимости можно носить под мышкой. Разговаривая, я механически вынул его из кармана и перебрасывал с ладони на ладонь, не замечая, с каким вниманием Дьяков следит за мной. Когда же на пороге появился адъютант, он не выдержал.
— Покажи, — заговорщицки подмигнул мне и, взяв пистолетик, взвел курок.
По чисто вымытому полу ползла сонная осенняя муха. Дьяков подмигнул опять, прицелился и выстрелил. На половице вместо мухи темнела дырка. Но через минуту из нее медленно выползла муха.
— Ха-ха-ха! — залился смехом Дьяков и пошел из избы. Плечи у него вздрагивали, и было видно, как он молод и сколько в нем энергии.
В Кветче мы решили не останавливаться. Предупредив — есть директива возвращать на прежние места дислокации партизан, самовольно направляющихся за линию фронта, пообещал наведаться за новостями и почтой, когда пойдем обратно, — направились на Палик и Старину, которые часто и не совсем добрым словом вспоминал в разговоре с нами Манкович.
В лесной деревне Пострежье мы оставили отдохнуть и подготовиться к дальнейшему походу своих ребят и втроем — Сидякин, проводник и я — двинулись дальше.
Миновав соснячок, попали в смешанный лес. Показалось, и осень здесь иная — пасмурная, сырая. Золота на деревьях мало, карминового цвета нет вовсе. Не покраснели даже осины. Невдалеке каркал ворон. И не каркал, а как-то сипел и хрипло по-собачьи тявкал.
А через несколько шагов под ногами уже хлюпало. Выбирая более сухие места, прыгая от куста к кусту, мы перешли одно болото, другое.
На длинной побурелой поляне, дальний край которой спускался также к болоту, между обколотых серых пней паслись коровы. Поставив ногу на пень, седой бородач-дед в меховой шапке, в длинной свитке, с винтовкой за плечами плел корзину.
— Наверно, отбивать у немцев эту скотину было легче, чем переправить сюда? — поддел его наш проводник.
— Давай топай, топай, — неохотно отозвался дедок, не отрываясь от работы.
Потом пошел опять лес — ольховый, поросший крапивой, малинником. Чаще стали встречаться сухостоины, и все чернее становилась земля. Когда она начала рыжеть, из кучи хвороста, кем-то набросанного здесь, мы выбрали палки и уже грязной лесной тропою, а где и по кладкам стали пробираться заболоченным лесом. Скользкие жерди под ногами качались, погружались в воду, — спасали только палки.
Сколько мы шли? Долго. Но когда, потные и усталые, почувствовали под ногами землю, нас внезапно окликнули.
Это была Старина — остров неподалеку от озера Палик с его топкими бескрайними болотами и заболоченным лесом.
Мы уже видели немало партизанских лагерей. Одни напоминали таборы, где вместо кибиток стояли шалаши из еловой коры. В других царил более строгий порядок— имелись даже кухни, столовые под навесами. Видели мы и выстроенные в ряд под зеленой сенью землянки, где можно было зимовать. Но такого!.. Землянки на Старине были с подрубом в несколько венцов, островерхие крыши старательно обложены дерном, окна аккуратно застеклены, тропинки посыпаны желтым песком.
Около землянки, к которой нас подвели, стоял сторожевой гриб, и часовой под ним, приветствуя нас, торжественно откинул на вытянутую руку приставленную к ноге винтовку.
Внутри оказалось просторно, светло, потолок обит парашютным шелком. У окна секретер и кровать, на которой, укрывшись по грудь одеялом, лежал дородный пожилой круглолицый мужчина с бородкой-клинышком и быстрыми умными глазами. Рядом на табуретках почтительно сидели, судя по знакам различия, батальонный комиссар с настороженными пучкастыми бровями и капитан, у которого на узком горбоносом лице застыло внимание.
— Старик, — представился хозяин землянки и сделал широкий жест рукой. — Прошу к нашему шалашу. С новостями, конечно?
Батальонный комиссар с капитаном встали, уступая нам место.
— Значит, усилить удары?! — прочитав письмо ЦК и передав его батальонному комиссару, важно покашлял Старик в кулак. — Интуиция, как видите, не подводит нас… Нужны мощные удары, а значит, и такие сильные соединения, как дивизии! — стукнул он кулаком о кулак. — Сейчас они должны стать главными боевыми единицами. Особенно там, где имеются кадры и условия.
«Старина… Старик… Дивизия…» — подумал я.
Сидякин с военными пошел в соседнюю землянку — познакомить с письмом начальника штаба. Меня же Старик (В. С. Пыжиков) попросил остаться, и мы через несколько минут медленно прохаживались с ним по живописной поляне, окаймленной трепетными березками. Над головой со свистом пролетела стая уток, через минуту послышался их возбужденный крик.
— Теперь будут летать и крякать, пока не замерзнет озеро, — недовольно сказал Старик.
Слушая его лаконичные, как бы округлые предложения, я удивлялся и его словам, и тому, что кое-где между березок замечал фигуры автоматчиков — они караулили своего командира. От кого? И вот диво! Все здесь было продумано, эффектно, а во мне рождались сомнения.
Зачем все это? Откуда скепсис, который чувствовал я в Кветче, когда разговор заходил о начинаниях Пыжикова-Старика? Что это? Его слабость? Чудачество? И все-таки хотелось верить этому пожилому, безусловно, умудренному жизнью человеку, который с маленькой группой добровольцев пришел сюда из-за линии фронта, сплотил вокруг себя ближайшие отряды и, вынашивая план организованной массовой борьбы, поставил перед ними задачу расти в более крупные соединения. Что же касается его слабостей, — если это только слабости, — у кого их нет?