Страница 44 из 324
- Что ни говори, у вас было впечатляющее детство, - пробормотал Дэвид.
Винтари зябко потёр ладони.
- Ну, это был совсем не долгий период… Так вот, среди женщин там была одна старуха. Как я понял, старуха - она хорошо помнила первую оккупацию, благодаря чему немного знала центаврианский, в отличие от более молодых соотечественников, познания которых в центаврианском были примерно равны познаниям матери в нарнском. Возможно, благодаря этому её и включили в число подаренных - подбирали, зная мать, молодых и сильных, и большинство из них, по крестьянскому происхождению, никакого языка, кроме родного, не знали. Несколько были, кажется, из городских служащих и из семей торговцев, они знали земной, таковых мать и оставила в доме. Эту старуху ей взбрело в голову прикрепить ко мне - «ходить за мной». По сути, в буквальном смысле. Прибирать разбросанные мной вещи, напоминать мне об уроках и времени обеда или ужина и сопровождать, куда б я ни направлялся. Мне было семь лет, едва ли я мог бы упасть в пруд и утонуть, это было обычное желание огородить себя от каких либо беспокойств с моей стороны. По правде говоря, я даже не знаю, считалась ли эта нарнка подаренной именно мне, или всё же оставалась собственностью матери, меня совершенно не занимал такой вопрос. Слишком значительным открытием для меня было её существование вообще, между прочим, это ведь были первые живые инопланетяне, которых я увидел. Послов я видел только на экране, а это, как понимаете, не слишком отличается от художественного фильма. А тут живой инопланетянин стал частью моего интерьера… Да, вместе с удивлением, я в то же время воспринимал её совершенно естественно, так же, как стол, кровать и клетку с птичками. В домах аристократов нередко содержались экзотические животные, в том числе из колоний и вообще очень далёких миров, моя мать, правда, не одобряла подобных увлечений. Возможно, это звучит удивительно, но я не испытывал к ней никакой враждебности, для этого попросту не было причин. Всё то, что я знал к тому времени о первой оккупации, о всей истории взаимоотношений наших миров, было ещё слишком бессистемно и абстрактно, та взбунтовавшаяся и выбившаяся из-под нашей власти колония, те грубые варвары, осатанело сопротивлявшиеся нашей доблестной армии и убивавшие моих соотечественников с наслаждением, никак не ассоциировались с ней. Не могу вспомнить, видел ли я до того хотя бы изображения нарнов, но представлялись они мне почему-то очень смутно, вроде неких каменных гигантов, смертоносных чудовищ из легенд, в которых не могло быть ничего общего с нами, кроме как две руки, две ноги, одна голова… Кроме того, она ведь была МОЕЙ. Собственностью нашей семьи, частью окружавшего меня мира, всего того, что составляло мою жизнь, мой комфорт. Рабовладельческую систему взглядов сложно объяснить, ещё сложнее от неё избавиться. Раба немыслимо ненавидеть, если только он не бунтует против тебя. Раба вполне можно любить, если он хорошо выполняет свою работу.
- Она не бунтовала?
- Это сложный для меня вопрос. Я ведь смотрел на всё с уровня своей детской, с уровня своих семи лет. Может быть, я не всё понимаю, уж точно не всё понимал на тот момент, но - ещё более удивительно, да - и она тоже не ненавидела меня. Видимо, потому, что я был хоть и центаврианином, но ребёнком. Центавриане, приезжавшие в их деревню забирать большую часть урожая, были мужчинами, солдатами. Она понимала, конечно, что у них есть семьи, но никогда этих семей не видела. Возможно, будь мне больше десяти лет - отношение было бы иным, но я был ещё дитя даже по меркам рано взрослеющих нарнов. Я не вёл себя с нею спесиво, на тот момент этому меня тоже никто не учил, и быть приставленной ко мне было, наверное, не самой плохой судьбой. Она прибирала мои вещи, наполняла для меня ванну, сопровождала меня, куда бы я ни направлялся, и отвечала на мои многочисленные вопросы - почему у неё красные глаза, почему у неё нет волос и груди, как у мамы, почему она так смешно произносит некоторые слова, что она шепчет вечерами, глядя на закат, и почему при этом встаёт на колени. Я до того не видел, как кто-нибудь молится - по возрасту я ещё не участвовал в религиозных церемониях… Я мог задавать ей и разные другие вопросы - почему дождь бывает очень сильным, а бывает моросящим, почему на солнце жарко, а в тени прохладно, почему невозможно совсем не спать, почему дети растут, а взрослые уже нет, как получается отражение в зеркале, почему стекло прозрачное, почему невозможно потрогать туман - всё то, чем я не мог беспокоить свою мать. На многие вопросы, конечно, я уже мог найти ответы в книгах, но интереснее было послушать, как кто-то взрослый попытается это объяснить - пусть и неправильно… Её объяснения бывали очень необычными - совершенно ненаучные, из каких-то простонародных представлений. Она не нежничала со мной, такое слово тут вообще не применимо, она просто отвечала на мои вопросы и делала то, что я ей говорил, выполняя это, как порученную ей обязанность, но думаю так же, она несколько сочувствовала мне, достаточно быстро увидев, что моя мать меня не любит. Вряд ли она ставила перед собой задачу воспитать во мне расположение к нарнам, на её месте я не рассчитывал бы на подобное, но она была далека от мысли зарезать меня спящего, полагаю, не только из соображений самосохранения. Однажды - мать надолго была в отъезде - я уговорил её на авантюру. Она разбудила меня рано утром, ещё до рассвета, наскоро умыла и повела посмотреть, как растапливаются печи на кухне. Мне казалось это страшно интересным. Печи с настоящим огнём в домах аристократов - не необходимость, а дань традициям, каприз - считается, что только так пища получается вкусной и полезной. При чём чем древнее модификация печи, тем больше гордости, и тем это расточительнее - на такую печь нужно безумно много дров… Тогда я всего этого не знал, конечно. Я с большим интересом наблюдал, как строгают лучины, как складывают их, как высекают огонь специальным огнивом. Немного завидовал кухонным работникам, которые каждое утро совершают, как обыденность, такое волшебное действо - куда интереснее моих бесконечных книг и уроков этикета, которые тогда уже были. Да, танцы и шпага - это уже позже началось, как раз вскоре после этого… И мне позволили положить в печь одно полешко, это было такое счастье! А она в это время рассказывала, что Дедушка Огонь - старый и мудрый, и очень строгий. Он обогревает жилища людей и готовит им пищу, но он же может уничтожить дотла и людей, и их жилища, если разгневается. Рядом с огнём нельзя громко разговаривать и ругаться. При этом она неодобрительно покосилась на посудомоек, как раз задорно перекрикивающихся через пол-кухни. Одна из них ответила что-то резкое, и я сделал ей замечание. Это тоже было проявление гордости - не позволить материной рабыне оскорблять мою. Мне всё-таки было уже семь лет, и я тоже был хозяин… Ещё тогда же она рассказала мне, как сжечь беду. Ну, если хочешь избавиться от какой-то болезни или проблемы в жизни… Для этого надо из обрывков старой одежды или обуви смастерить куколку или просто мешочек - куколку, если проблема с кем-то из людей, мешочек - если в делах или по здоровью, и носить на груди, всё время думая о своей проблеме, чтобы изделие пропиталось ею. Как долго - это не устанавливается, как сам чувствуешь. А потом на рассвете, растапливая очаг, сжечь эту штуку. У неё было много примитивных суеверий, как раз о Г’Кване я от неё ни разу не слышал, видимо, в её глухой деревеньке жили по совсем старинным обычаям.
Холод медленно сковывал ноги и руки, пробирался в рукава и под капюшон, но почему-то это казалось даже приятным, несмотря на понимание, как будет ломить все члены по возвращении в тепло. Спящая снежная толща вокруг, редко падающие снежинки и Дэвид рядом, внимательно слушающий, хоть и не видно его лица - это было самое лучшее, что могло быть здесь и сейчас.
- И однажды она… спасла меня, как мне кажется и теперь, когда я уже взрослый. Те эмоции были слишком яркими, хоть я и не возвращался к ним памятью все эти годы - они впитались в меня… Помните, вы спросили меня, видел ли я Теней, и я ответил, что конечно же, нет, вы, кажется, удивились. Но, как я уже сказал, детей моего возраста и младше редко брали на различные торжественные мероприятия, только если были уверены в их тихости и послушности. Мои родители в чём уж были схожи, так это в том, что я им мешал. Поэтому на торжественнейший парад сил союзников меня и мысли не было взять. Иногда я думаю - просто в матери в кои веки заговорил здравый смысл. Сама она отказаться не могла, но ребёнок с психозом после этого ей был не нужен. Правда, в столицу меня взяли, по велению какого-то престарелого родственника матери, пожелавшего перед смертью увидеть будущего императора. В упор его не помню, хотя в его доме мы и останавливались… Я вообще помню всё это более чем смутно. Помню только само чувство ужаса, леденящего и беспросветного, ни до ни после не было ничего подобного. И она, моя личная нарнка, конечно, тоже поехала с нами. Помню, как она закрывала ставни в нашей комнате - высокие, тяжеленные ставни, там были очень высокие окна. Как на большом железном блюде зажгла огонь, как обхватила меня руками, закрывая своим телом, бормоча слова молитвы на родном языке. Чтоб их всех взял огонь, защитник живых, враг всякой скверны… Они ведь пролетели очень быстро, а их визг, хотя физически я по идее никак не мог его слышать, долго отдавался эхом в черепной коробке. В тот момент я мог поверить во всех нарнских богов, только бы эти чудовища улетели - улетели навсегда, так далеко, как только возможно…