Венок Альянса

Винтари сглотнул.

– Я буду проклят, если сделаю это.

– Тогда будем прокляты вместе. Я люблю тебя, Диус, и это желание сильнее, чем страх…

Вырвавшиеся на свободу щупальца с готовностью обвили жмущееся к нему юное, невозможно красивое тело, кончики-стрелочки заскользили по лопаткам, по изгибу поясницы, одни зарылись в растрёпанные тёмные волосы, щекочась об остренькие рожки, другие скользнули по ягодицам, раньше какого бы то ни было указания сознания стремясь к исследованию вверяющегося ему тела.

– Как меня всегда восхищало это… - шептал Дэвид в перерывах между поцелуями, - с тех пор, как узнал… Это ведь практически безграничные возможности… Это действительно… быть созданным для наслаждения, для любовного соблазна… Чего вообще вам может не хватать, если вы - центавриане, существа с совершенной физиологией? Ты так красив, такой чувственный, гордый, неистовый… Я знаю, какая страсть живёт в тебе… Никто не смог бы долго противиться подобному искушению… Ты был моим наваждением столько дней и ночей. И касаясь твоей руки, я чувствовал, что в твоей крови бурлит та же страсть. И не верил себе… Мы бежали от себя, и приходили в сны друг друга. Диус, в этих снах… мы уже перешагнули черту, разве нет?

Опрокидываясь на кровать, не выпуская руку Диуса, он нетерпеливо облизывал сохнущие губы. Отбросив, с последними элементами одежды, последние протесты рассудка, Винтари склонился над ним. Кажется, подумал он, земное выражение «пожирать глазами» теперь понятно ему очень хорошо… Дэвид, млея под этим взглядом, раздвинул ноги, склонил голову набок, улыбаясь.

– Никогда ещё… так не возбуждал… этот естественный интерес к моему устройству… Уже это… стоило того… Тебе слишком идёт этот взгляд, это выражение лица…

«Создатель, если ты есть… останови меня… как-нибудь… потому что сам я уже не остановлюсь…».

Сплетясь в один извивающийся, стонущий клубок, они покатились по кровати. Неумелые, жадные ласки метались по всему телу, как язычки пламени. Со всей неистовостью семнадцати лет… И тех семнадцати лет, что сейчас, и тех, что тогда бурлили в крови, когда жгучее восхищение, заполнившее всё его существо, грозило перерасти во что-то совсем не целомудренное… Это было ещё понятно, это было объяснимо, он объяснял себе это тысячу раз. И с этим можно было жить. Жить, не мечтая об этих руках, этих губах, только любуясь. Чувствуя, что и этого много, как солнечного света тому, кто вышел из темноты. Это чудовище внутри не желало иного, кроме как лежать у ног божественной четы, видя сладкие, непристойные сны - но только сны… Зачем же этому чудовищу потребовался их сын? Зачем это чудовище потребовалось их сыну?

– Демон… маленький демон… Что же ты делаешь…

– Ну, пусть демон… - коварно улыбнувшись, Дэвид перевернулся спиной вверх, выгибаясь, - значит, всё же не ты повинен в моём падении, а я в твоём? И я получил тебя, получил… хотя бы сейчас, здесь.

Жаркое дыхание Диуса обжигало шею, живая сеть, стягивающая тело, дрогнула.

– Верно, я сошёл с ума…

– Разве? Ты центаврианин, так пей наслаждение, пока оно дано тебе… Слишком долго ты сдерживался…

Слишком долго, да. Десять лет огонь жил в хрустале, грел, не обжигал. Десять лет воздержания и самоудовлетворения, это не могло кончиться хорошо, Арвини был прав… Страстный шёпот оборвался стоном, когда один из этих гибких органов скользнул между ягодиц, требовательно и бесстыдно исследуя незнакомое строение. У центаврианок здесь располагаются родовые пути, у мужчин, соответственно, нет ничего.

– Я не уверен, Дэвид… Что это вообще возможно…

– Нет, это именно так… Просто… не бойся надавить сильнее… Это нормально, что туго…

Винтари склонился ниже, почти ложась на распростёртого под ним партнёра, два верхних органа оплели предплечья Дэвида.

– Да… да…

Дэвид стонал, впиваясь зубами и ногтями в простыни, чувствуя движение внутри, чувствуя горячее дыхание на своей спине. Широкая ладонь накрыла его стиснутые пальцы, мягкое, родное тепло поверх жара кольца…

Они лежали, обнявшись, горячие, мокрые, наслаждаясь ощущением сладкой усталости, разливающейся по телу.

– Это было…

– Что?

– Невероятнее, чем всё, что я помню из своих снов. Так глубоко… Для человеческой физиологии это немыслимо… Ты засунул его весь? Прекрати делать такое лицо! Это… такая бездна… то, как ты играл им, гладя меня изнутри… И остальными при этом… Я и не думал, что они способны так вытягиваться…

– Дэвид!

– Что? Конечно, обычно это ты смущаешь меня, а не наоборот. Прошу, молчи. Что бы ни было дальше - оно всё равно будет, пусть тьма и сгущается за нашими спинами - не смотри в её сторону, хотя бы сейчас не смотри…

Деленн вздрогнула, обнаружив, что в тёмном, застывшем в вечерней тишине кабинете она не одна.

– Диус?

– Извини. Я не стал зажигать света. Мне и так нормально.

Деленн подошла к центаврианину, сидящему на полу у стены, обняв колени.

– Что случилось?

Диус позволил приобнять себя, прижать свою голову к её груди, но продолжал сидеть сжавшийся, напряжённый, словно одеревеневший.

– Разве нужны особые поводы, чтобы придти сюда, просто посидеть… вспомнить…

Пальцы Деленн перебирали мягкие светлые пряди, своевольно завивающиеся крупными локонами - отвыкшие от гребня волосы всё с большим трудом подчинялись какой бы то ни было укладке, предпочитая жить своей жизнью.

– Нет, особого повода не нужно… Но всё же как правило он есть. Когда я прихожу сюда и, совсем как ты, сижу, не зажигая света – мне кажется, что я поддалась печали, что эта печаль сейчас поглотит меня, разлитая в этой темноте и тишине… Но печаль отступает. Никуда не уходя – я знаю, она не покинет меня никогда. Но потом… знаешь сам, и наверное, тебя то же привело сюда… темнота скрадывает очертания, глушит звуки – и даже само время, кажется. И я словно снова слышу голос… Не всегда этот голос говорит что-нибудь ободряющее и важное по ситуации, иногда это просто покашливание, тихое бормотание… Или шаги, скрип кресла… И это больно… Но эта боль, в то же время, напоминает, что я жива. Однако я вижу, что твоя печаль – не отступает. Может быть, потому, что тебе сейчас нужен реальный, живой голос?

Винтари отвернулся.

– Слишком страшно думать, что ответил бы этот голос. Ты знаешь, как для сына важно – вырасти достойным отца… Слышать его одобрение, его гордость… Но не каждому сыну это дано…

– Так сложилась судьба. Особенно остро ощущаешь её слепоту и несправедливость именно в такие моменты – когда хочешь спросить совета, или просто услышать родной голос… И знаешь, что не услышишь его больше никогда. Конечно, в наше время это не совсем так… Мы можем слышать голос, сохранённый информационными носителями, видеть лицо на фотографии или видеозаписи… Это, конечно, совсем не замена… Но кто из нас отказался бы хотя бы от такого утешения? Знаешь, я хочу кое-что тебе показать. Думаю, это будет и своевременно, и правильно. Я уже показывала это Дэвиду… Теперь покажу и тебе. Письмо отца, которое он писал ему, когда мы только приехали сюда. Когда Дэвида ещё на свете не было… Совсем не странно, что у него оказалось два адресата. Пойдём.

Уныло плетясь вслед за Деленн, Диус продолжал думать невесёлые думы. Конечно, она не поняла, что он имел в виду. Она подумала, что это просто тоска, такая же, как та, что одолевала её. Нет, тоска была… как могло её не быть… Тоска была, но тоска – это то, что любой бы понял, это то, что не надо объяснять. И кажется, что в сумеречных, притихших коридорах притаился немой вопрос, немой укор…

У дверей он всё же поймал её руку, задержал на пороге. Решимости смотреть в глаза не было, сколько он ни собирал эту решимость.

– Матушка… Ты хорошо знаешь, как больно бывает, когда не можешь спросить совета или просто поделиться тем, что есть на сердце в этот миг. Что делать, когда понимаешь, что немыслимо этим поделиться, когда знаешь, что ответ, даже если он будет… Когда знаешь, что будет боль… Потому что есть то, в чём тяжело ждать понимания. Но это не изменишь никак, потому что не изменишь себя, не изменишь себе. Наверное, тогда и мечтают так страстно… быть достойным, сделать что-то значительное, оправдать… когда понимают, что этому не сбыться. Матушка, бывает ли так, что вселенная создаёт нас с таким сердцем, создаёт сразу не для гордости, а для разочарования, боли?