Страница 6 из 112
– Вы наипаче прогневали меня, предлагая мне доброгласное пение и шум колоколов, и украшение икон, и благоухание мирры. Вы приносите мне всё это от неправедной и богомерзкой лихвы, от хищения чужого имущества, ваши дары смешаны со слезами сирот, с кровью убогих. Я истреблю ваши дары огнем и отдам на расхищение скифам, как я сделал с иными. Пусть примером вам послужит внезапная погибель всеславного и всесильного царства Греческого. И там всякий день приносилось мне благолепное пение, со светлошумящими колоколами и благовонной миррой, совершались праздничные торжества, строились предивные храмы с целебоносными мощами апостолов и мучеников, и скрывались в храмах сокровища высокой мудрости и разума, и ничто это не принесло им пользы, потому что они возненавидели убогих, убивали сирот, не любили правого суда, за золото оправдывали обидящего, их священники получали свой сан через подкуп, а не по достоинству. Что мне в том, что вы меня пишете с золотым венцом на голове, когда я среди вас погибаю от голода и холода, тогда как вы сладко насыщаете себя и украшаете разными нарядами? Удовлетвори меня в том, в чем я скуден, я не прошу у тебя золотого венца, посещение и довольное пропитание убогих, сирот и вдовиц – вот мой кованый золотой венец. Не для доброшумных колоколов, песнопений и благопенных мирр сходил я на землю, принял страдание и смерть. Моя вся поднебесная, я исполняю небо и землю всеми благами и благоуханиями, я отверзаю руку свою и насыщаю всякую тварь земную! Я оставил вам книгу спасительных заповедей, поучений и наставлений, чтобы вы знали, чем можете угодить мне, вы же украшаете книгу моих слов золотом и серебром, а силу написанных в ней повелений не принимаете и исполнять не хотите, но поступаете противно им. Я не приказал вам скрывать на земле сокровища и прилагать к ним сердца свои, а вы расхищаете, убогих нещадно, без сострадания обижаете, убиваете всяким способом мерзкого лихоимства, сами пируете с богачами, а бедным, стоящим у ваших ворот, изнемогающим от холода и голода, кидаете кусок гнилого хлеба. Я нарек сынами Божиими рачителей мира, а вы, как дикие звери, бросаетесь друг на друга с яростью и враждою! Священники мои, наставники нового Израиля! Вместо того, чтобы быть образцами честного жития, вы стали наставниками всякого бесчиния, соблазном для верных и неверных, объедаетесь, упиваетесь, друг другу досаждаете, во дни божественных праздников моих, вместо того чтобы вести себя трезво и благочинно, показываете другим пример, вы предаетесь пьянству и бесчинству. Моя вера и божественная слава делается предметом смеха у язычников, видящих ваши нравы и ваше житие, противное моим заповедям.
В другом его поучении, построенном как принципиальный спор двух взглядов на благоустроение церкви, любостяжатель оправдывает громадные богатства и земельные владения монастырей тем, что каждый инок в отдельности решительно ничем не владеет:
– Прекрати свое длинное суесловие. Мы не заслуживаем никакого осуждения за то, что приобретаем имения и владеем землями и селами. Ни у кого из нас нет ничего своего. И никому из нас не позволено ничего взять себе, но всё принадлежит монастырю. Поэтому мы справедливо называемся нестяжательными, ибо никто из нас не имеет ничего собственного, но всё у нас – общее всем.
Нестяжатель же, то есть сам Максим Грек, таким образом разоблачает этот очевидно своекорыстный софизм:
– Говоришь ты мне нечто смешное. Это нисколько не отличается от того, как если бы многие жили с одной блудницей и, в случае укоризны за это, каждый стал бы говорить: я вовсе не грешу, ибо она есть одинаково общее достояние всех. Или если бы кто вышел на разбой в шайке и произвел вместе с другими грабеж, а потом схваченный и под пыткой стал бы говорить: я совсем невиновен, я ничего не взял, всё награбленное осталось у других.
По мнению Максима Грека, монастырь не должен владеть никаким земным достоянием, тем более землями, которые обрабатываются чужими руками, но всем инокам следует упорно заниматься духовным своим устроением и учить других божественной истине, а жить трудами собственных рук или милостыней.
Вместо прямого, открытого возражения любостяжательный Даниил привлекает Максима Грека к суду, однако и на суде поступает бесчестно. Зная, что великий князь Василий Иванович более привержен идее церковного нестяжания, митрополит вылавливает ошибки, которые Максим Грек допустил в своих переводах, не принимая, разумеется, во внимание, что большая часть их вызвана не злым умыслом, а всего лишь недостаточным знанием русского языка, обвиняет его в крамольных сношениях с наказанными опалой Иваном Берсенем-Беклемешевым и Федором Жареным, наконец в оскорблении великого князя, которого вождь нестяжателей будто бы именовал гонителем и мучителем, причем подбивает свидетелей клеветать на него, свидетели же, подготовленные митрополитом, дают показания, будто Максим Грек шпионит в пользу турецкого султана, входит в сношения с турецким послом, сносится с оттоманской империей грамотами и призывает турок на Русь.
Отвергнув все эти явно липовые, явно высосанные из пальца, несостоятельные обвинения, Максим Грек тем не менее признает, что действительно нередко беседовал наедине с Иваном Берсенем-Беклемешевым, который порицал влияние матушки Софьи Палеолог на великого князя Василия, скорбел, что великий князь не слушает ни от кого никакого совета, упрекал великого князя в том, что тот воюет со всеми, а свою землю держит в неустроении, жаловался, что великий князь отобрал у него двор в Москве. О себе же Максим Грек говорит:
– То, что у меня на сердце, о том я ни от кого не слыхал и ни с кем не говаривал, а только думал себе в сердце такую думу: идет государь в церковь, а за ним идут вдовы и плачут, а их бьют! Я молил Бога за государя и просил, чтобы Бог положил ему на сердце и показал над ним свою милость.
Тем не менее на основании ложных показаний и очевидных уловок митрополита освященный собор признает Максима Грека еретиком и государственным преступником. Его отлучают от церкви и отказывают ему в погребении по христианским обрядам, а как государственного преступника приговаривают к пожизненному тюремному заточению. Его помещают в Волоколамский монастырь, где он несколько лет проводит в железах, в холоде, в голоде, во тьме и в грязи, по его выражению, «мразы и дымы и глады уморен бых».
Этой безвинной жертвой купив благословение митрополита на развод и новый брак, великий князь Василий Иванович принимается переманивать на свою сторону подручных князей и бояр, с которыми прежде с давних пор не советуется, поскольку на этот раз приговор подручных князей и бояр также должен утвердить законность сомнительных прав предполагаемого наследника от второго, предосудительного по всем понятиям брака, поскольку при живой жене второй брак не может быть признан законным. Один такая попытка вызвать сострадание подручных князей и бояр попадает в псковскую летопись:
«Того же лета поеха князь велики, царь всея Роусии, в объездъ; бысть же шествовати емоу на колесницы позлащеннеи ороужниицы с ним, яко же подобает царем; и возревше на небе и видев гнездо птиче на древе, и сотвори плач и рыдание велико, в себе глаголющее: лютее мне, кому оуподобоюся аз; не оуподобихся ни ко птицам небесным, яко птицы небесныи полодовити суть, ни зверем земным, яко звери земнии плодовити суть, не оуподобихся аз никому же, ни водам, яко же воды сиа плодовити суть, волны бо их утешающа и рыбы их глумящееся; и посмотря на землю и глаголя: Господи, не уподобихся аз ни земли сеи, яко и земля приносит плоды своя на всяко время, и Тя благословять, Господи…»
Верно, великий князь Василий Иванович и в самом деле находится в отчаянном положении, поскольку подобными причитаниями, едва ли не нарочно разыгранными представлениями с жалостными вздохами и пролитием слез довольно трудно вызвать сочувствие в черствых, настроенных враждебно сердцах, тем более перетянуть на свою сторону рыцарей удельных времен в таком важнейшем для великого княжения деле, как развод и второй брак великого князя, тем более трудно переменить нравы и убеждения целого общества, а нравы и убеждения этого общества чрезвычайно суровы и строги: женитьба при живой жене не угодна Богу и потому невозможна. Тем более представлений этого рода слишком мало для подручных князей и бояр, которых так бесцеремонно, так обидно оттеснили от власти и которые уже прикидывают вперед, кто встанет над ними через год, через два, через несколько лет, законный государь, все-таки имеющий в их глазах кое-какое право повелевать, или выблядок, повиноваться которому для них, прирожденных князей, потомков и Мономаха, и Всеволода, и Михаила Тверского, и невозможно и унизительно. Даже покладистый, страдающий совестью митрополит Даниил, получивший в обмен на благоволение Максима Грека, не торопится своим пастырским словом покрыть этот безусловно непростительный грех.