Страница 111 из 113
Наконец он опомнился и выпустил руку, которая одна только и оставалась на поверхности. Рука была большая, загорелая, с тупыми концами пальцев. У запястья белела дугообразная полоска давно зажившего шрама.
Казенасу подумалось, что где-то, когда-то он, кажется, видел такой шрам. Но где и когда — он не мог припомнить.
Собака вдруг тоскливо завыла, встревоженная то ли смутным воспоминанием, то ли страхом перед гибелью живого существа.
Ночь кончилась, и спокойное, ясное солнце взошло, как всегда, за дальним сосновым лесом. От утреннего ветерка начал поскрипывать ржавый флажок флюгера на крыше хозяйского дома.
Пикап, простреленный ночью еще в двух местах, мирно стоял под березой.
Аляна сидела в головах деревянной кровати, на которую Йонас с женой ночью уложили старую Юлию.
Перебинтованная чистыми полотенцами, она лежала на спине, порозовевшая от лихорадочного румянца, и, не выпуская руки Аляны, говорила, говорила, прерывисто, но легко.
— Коротенькая эта история — жизнь, я тебе скажу. Даже такая длинная жизнь, как моя. Как будто и долго тянется, а ничего толком ни сделать, ни обдумать не успеваешь…
Аляна погладила ее руку и весело сказала:
— Скоро ребята вернутся, отвезут вас в больницу. Всех кумписов еще переживем!
Юлия усмехнулась, соглашаясь:
— Вообще-то я не хрупкой породы… Если жизнь и собиралась меня погладить, то чаще всего надевала для этого рукавичку из ежовой шкурки… Но ты не приставай ко мне с докторами и больницами. Может, они меня ненадолго и вылечат, не знаю, но жизнь все равно прошла… Это как ночь. Еще темно и птиц не слышно, а уже чувствуешь утренний ветерок перед рассветом.
Длинная-предлинная дорога позади, а впереди еще один поворот, и вот уже моя калитка. И когда берешься рукой, чтоб ее отворить, хочется оглянуться назад: как там, на лугах, покачиваются одуванчики? И кто из людей помашет тебе на прощание?..
Когда я думаю, что же я скопила за свою жизнь, мне кажется, у меня в руках два узелка: в одном ненужные и плохие дела моей жизни и все ее ошибки, а в другом хорошие дела… Один такой, вроде большого бельевого узла, а другой чистенький да маленький, вроде того, в котором берешь себе в поле обед: горбушку хлеба, пару яичек и щепотку соли в бумажке…
Юлия помолчала, глядя удивленными, блестящими глазами вверх, на закопченный потолок батрацкой избы, и вдруг громко сказала:
— Твой муж… — Аляна вздрогнула и вся напряглась. — Он, наверное, ни разу не был в церкви. А много ли найдется на свете людей, не пропустивших ни одной службы в костеле и достойных развязать шнурки на его обуви?.. И сколько я встречала прилежных молельщиков, у которых совесть такая… что если ее начнут отмывать, то в светлой райской реке вода сделается как у стока кожевенного завода, где рыбы всплывают брюхом вверх…
Юлия, судорожно стискивая руку Аляны и улыбаясь чуть насмешливой, неясной улыбкой, прошептала:
— Если это правда… что рай и ад… И судят людей по делам их… Ох, как спокойно я бы сейчас умирала, будь я уверена… что попаду туда, где он…
Она замолчала, коротко и часто дыша. Глаза не закрылись, только стали невидящими.
Хозяйка шепотом позвала Аляну, и та, глотая слезы, пошла с нею вместе перетаскивать тяжелые бидоны с плещущим внутри молоком.
Пора было отправлять подводу в город.
Глава тридцать четвертая
Всю ночь поезд невыносимо медленно тащился по недавно восстановленному пути — к морю. В вагонах было темно и жарко. На каждой станции стояли подолгу, и Аляне казалось, больше они никогда уже не двинутся дальше.
Лежа у нее на коленях, Степа томился от духоты, сбрасывал простыню и страдальчески морщился во сне.
Станкус, которому нужно было выходить на маленькой промежуточной станции, задумчиво смотрел в темное окно, поставив ногу на свой чемодан и облокотившись о колено. В чемодане лежал серый, в елочку, добротный костюм, который он вез в подарок отцу. Сам он был в старой гимнастерке и солдатских сапогах.
На рассвете поезд остановился у перрона городка, где погиб Ляонас. За пустынной платформой виднелась речка, затянутая туманом, и неясные очертания моста, того самого, около которого на утином островке пряталась раненая Аляна. Теперь издали доносилось то нараставшее, то затихавшее стрекотание невидимого трактора. Куры прохаживались по станционному палисаднику.
Хорошо зная, что думают об одном и том же, Аляна со Станкусом смотрели в окошко до самого отхода поезда, не обменявшись ни словом.
От следующего полустанка было всего километров десять до хутора, где до сих пор жили родные Ляонаса.
Аляна подозревала, что Станкус собирается навестить их даже прежде, чем своих стариков, но не заговаривала об этом, выжидая, что будет.
Они уже подъезжали.
— Ну, вот я и приехал, — сказал Станкус, поднимаясь. — Надо повидать, как там что…
— Я хотела бы вместе с тобой поехать, — сказала Аляна.
— Я знаю. Да я-то отпускной, а ты в командировке… А хорошо бы тебе тоже когда-нибудь их навестить. Может быть, сейчас для них и радости другой нет, как поговорить про него…
— Ты молодец, что едешь к ним, — сказала Аляна. — Я все боялась тебя спросить, как ты решил.
— Какой там молодец! Это я для себя! Мне самому — рот до чего нужно поговорить, все рассказать про него. Мне тоже, может, легче станет…
Станкус, наклонившись, поцеловал горячую щеку спящего Степы и, подняв чемоданы, стал пробираться к выходу, переступая через ноги спящих.
Переполненный пассажирами поезд снова тронулся.
Пожилые, только что демобилизованные солдаты старались потесниться, чтобы освободить Аляне с мальчиком побольше места, но скоро снова невольно прижимали их в угол. Разговоры шли все больше про рыбу, про сети. Солдаты непрерывно курили, вежливо отгоняя ладонью дым в сторону.
— Тяжело с ребятами, — сочувственно сказал один из них. — Да ничего, скоро приедем… Вы тоже до самой Клайпеды?
— Да, — сказала Аляна. — До Клайпеды и потом дальше. До Паланги.
— К мужу, наверное? Тоже рыбак?
— Нет, он не рыбак, — сказала Аляна. — По работе еду. Будем открывать санаторий.
— Слыхали, братцы? — оживленно сказал солдат. — Начинают, понимаешь ли, санатории открывать.
— Это в каком же месте?
— Там, где военные госпитали были.
— Значит, на работу? А мы с работы едем. Три года кусочка моря не видали, вот дела! — с мечтательным восторгом продолжал солдат. — Я завтра закину сеть, и как первого морского окунька вытащу, так поцелую его от радости в обе щечки и пущу обратно нырять!
— Завтра ты пьяный будешь! — усмехнулся другой солдат.
— Неправда, пьяный я сегодня буду, а завтра в море уйду. Хоть ты что — уйду!
Степа завозился и захныкал, не находя себе места.
— Ничего, скоро приедем, — опять подбодрил Аляну солдат, сидевший с самого края и молча слушавший разговор. — Муж-то, наверное, еще не демобилизовался?
— Нет, — сказала Аляна.
— Молодых не сразу, а все равно отпустят.
— Правильно, не всех же сразу!
«Не всех, — подумала Аляна. — Да, не всех…» — и низко склонилась над Степой, так что никто ничего не заметил. Она уже научилась плакать беззвучно, с неподвижным лицом.
Наконец и ночь и душные утренние часы в жарком вагоне — все осталось позади. Попутный грузовик, в котором они ехали от Клайпеды, ушел, и они остались вдвоем в начале длинной аллеи.
В пестрой от цветов траве стрекотали кузнечики, и птицы летали, посвистывая, среди деревьев. Аллея была знакомая: когда-то они со Степаном шли по ней и в конце ее в первый раз в жизни увидели из темноты освещенные окна террасы.
Аляна вскинула на плечо рюкзак, подняла с земли чемодан и пошла по аллее.
— Давай я тебе буду помогать, — сказал Степа и взялся за ручку чемодана. — Ты устала?
— Нет, ничего, мне не тяжело.
Степа вздохнул и сказал:
— А я устал…
Так они прошли всю аллею, и она снова увидела дом и маленькую башенку, куда вела скрипучая лестница. Ворковали голуби, перелетая с подоконников на крыши, и издали слышался непрерывный шум моря, широкий, бесконечный.