Страница 101 из 113
Матас соскочил на землю и вошел в калитку.
Пройдя по пустынному двору, он остановился, оглядываясь по сторонам, задумчиво побарабанил ногтями по ведерку, нацепленному на гвоздик у колодца.
Ветхая дверца сарая отворилась. Оттуда неторопливо вышла, приглаживая под накинутым на голову платком волосы, худая, старая женщина.
— О-о!.. — обрадованно закричал Матас. — Юлия! Все-таки мы встретились снова!
Юлия кивнула и задумчиво сказала:
— Да… Вот ведро осталось…
Матас отнял руку от ведра и поглядел на него с удивлением.
— Ведро, сарай, ворота и четыре гуся. Это все.
— Грешно тебе это говорить. А ты-то сама?
— Правильно. Ведро, сарай, ворота и еще старая кочерга, чтобы мешать в печке, которой нет. Это я. — Она холодно усмехнулась.
— Да ну тебя совсем! — рассерженно гаркнул Матас, отмахиваясь от ее сухой протянутой руки. — Я ведь вот как рад тебя видеть! — И, крепко обняв старуху, расцеловал в обе щеки.
— Ничего тебя не берет. Все такой же, — нарочно напоказ вытирая тыльной стороной ладони обе щеки, сварливо сказала Юлия. — Заходи в дом, председатель!
Они зашли в сарай, где пряно пахло вянущим сеном, и уселись друг против друга на прогибающиеся скамейки, наспех сбитые из тонкого теса.
— Это я сама сколачивала. Ничего, сидеть можно, — сказала Юлия. — Теперь здесь мой дом… А ты заметил ведро?
— Далось тебе это ведро! — укоризненно сказал Матас. — Что нам, говорить больше не о чем?
— Ты молчи, слушай! — оборвала его Юлия. — Ты разве знаешь, какое это ведро? В него наливали бензин, чтобы сжечь мой хутор. Понял? Ничего ты не понял. Ты думаешь, вот сидит перед тобой жадная старуха, которой жалко своего добра. А я тебе скажу то, чего никто не знает: я все отдала сама! Сама просила бога, чтобы бомбы обрушились на мой дом. И вот дом сгорел, но зато и на врагов обрушилась справедливая кара, А близкие мои живы. Ты это знаешь?
— Знаю… — Потупив глаза и мягко улыбаясь, Матас внимательно слушал. — Где же они сейчас?
— Ты их найдешь в городе. Юстас прятался у одного мужика, вроде как в батраках жил. Святой человек хозяин, который держал такого батрака, как наш Юстас.
— Да, хороший, очень хороший… Но что же ты сама собираешься делать дальше?
— Я?.. А что я могу? Моим я больше не нужна: они будут жить в городе. Девочку отправлю в школу, как только ее откроют. А я? Для себя я больше ничего не могу просить у девы Марии. Не смею и не буду. И так уж выпросила бог знает сколько. Надо совесть иметь.
Матас с удивлением увидел, что старые глаза Юлии заблестели от слез.
— Ну ничего, что-нибудь придумаем и для тебя.
— Что ты можешь мне сделать, чудак?! — выкрикнула старуха. — Мне, которая видела детей, запертых в соборе, и видела, как они выходили оттуда живыми?.. Да я вознаграждена до конца своих дней! — Лицо ее вдруг просветлело, она цепко ухватила Матаса за руку. — Слушай-ка, председатель… Ведь у меня остались четыре гуся! Возьми их! Не смей махать руками. Не тебе дарю, кругом такая нужда у людей…
Пока Матас беседовал с Юлией, люди, соскучившись ждать, вылезли из машины, чтобы размять ноги.
Пройдя несколько шагов, Аляна остановилась у ворот, безучастно разглядывая знакомые места. Из-за угла забора, со стороны луга, показалась девочка с хворостинкой в руке. Она гнала очень рассерженного крупного гусака и трех гусынь.
— Франт ты и есть франт! — приговаривала девочка. — А ума у тебя как у лягушки!
Гусак раздраженно бормотал что-то, оглядывался на девочку, но, получив хворостиной по жирной спине, шипел от злости и снова делал несколько торопливых шагов.
— Вот и видно, что дурак! — говорила девочка. — То прямо в руки фашистам лез, а теперь своих боишься!
Она загнала гусей в калитку и общительно обратилась к Валигуре:
— Здравствуйте. Вы партизаны? Я вижу, что партизаны. А зачем? Ведь фашистов уже выгнали!
— Да мы уже кончили партизанить, — вежливо объяснил Валигура. — В город едем!
— Ой!.. — вдруг с глубоким изумлением произнесла девочка и, набрав полные легкие воздуха, еще раз протянула: — О-о-ой!
Она снова с шумом потянула в себя воздух, видимо готовясь еще сильнее охнуть.
И тут Аляна, опомнившись, что стоит и смотрит в одну точку, не замечая ничего вокруг, обернулась и узнала Оняле.
Убедившись, что ее узнали, Оняле громко выдохнула весь запасенный воздух и, ухмыляясь во весь рот, сморщив в гармошку свой маленький нос, не двигаясь с места, во все глаза радостно глядела на Аляну, ожидая от нее какого-нибудь ободряющего знака. Едва Аляна протянула к девочке руки, как та кинулась, крепко стиснула ее, обхватив за талию обеими руками, прижалась к груди щекой и несколько раз легонько толкнула головой, ласкаясь, как теленок. Аляна еле успела поцеловать девочку в макушку, как та уже отскочила и захлебываясь, спеша заговорила:
— Ты ничего не знаешь!.. Видишь, дома-то у нас больше нет! Жабы, заразы, сожгли! Они тут пушки свои наставили у нас во дворе, я уже взяла спички и хотела ихние снаряды поджечь, да они сами уехали! Потом я решила украсть один автомат и спрятаться в колодец, а когда они подойдут за водой, прямо им в морду: тррр! — И она с воодушевлением показала, как именно она хотела это сделать.
Подошел Станкус, он попробовал погладить девочку, успокоить. Но она, смахнув с плеча его руку, ухватила его за пояс, чтоб не уходил и тоже слушал.
— Они нас запихали в машину и отвезли в город, а там в соборе народу уже было полным-полно, и Надька с тетей Магдяле, и Люне, и еще всякие люди. А я хотела украсть ключ от дверей и, когда часовые заснут, всех потихоньку выпустить из собора!.. Но нас никуда не выпускали, и мы все ждали, что будет. Они натаскали в подвал под собором всяких ящиков с толом и порохом и хотели нас взорвать. И мы уже начали взрываться, честное слово, все статуи закачались! Ты же понимаешь, как обидно взрываться, когда все знают, что наши уже совсем близко. Но знаешь, что оказалось? Один русский солдат — самый отчаянный — примчался на каком-то особом танке, вскочил в подвал и все ихние фитили, которые они подожгли, погасил. И ничего не взорвалось, только одна бомбочка, какая-то маленькая, мы на нее просто плевали! И мы повалили всей толпой на улицу, и там этот танк стоит, и танкисты ходят, и мы не знали, который из них все сделал с фитилями, так что мы их благодарили всех, а они брали на руки ребятишек, и смотрели, и ужасались, что с ними могло быть. Маленьких даже целовали… Я-то, конечно, только руки пожала нескольким, и все… Теперь мы тут, в сарае, с тетей Юлией живем… Она меня все в школу гонит, а школы никакой еще нет. Смешно!.. Ну, знаешь, она переживает все эти дела. Не молоденькая, как-то приходится с ней считаться.
Снова отворилась калитка. Пропуская впереди себя Юлию, Матас шепнул ей:
— Только ты, Юлия, ради бога ничего не спрашивай у нее про мужа…
— Неужели?.. — быстро опустив глаза и хмурясь, тихо спросила Юлия.
— Да.
Аляна сделала шаг навстречу Юлии, и они обнялись, как родные люди после долгой разлуки.
Глава двадцать шестая
Простреленный пикап задребезжал и сразу замедлил ход, выехав с шоссе на булыжную мостовую Ланкая.
Начинало вечереть, но на улицах было людно, еще чувствовалось праздничное оживление первых дней освобождения.
Двери собора, мимо которого они проезжали, были приоткрыты, и из сумеречной глубины несся тихий рокот органа. На стене у входа белел рукописный плакат:
МИН НЕТ!
Леванда
У ворот каменного двухэтажного дома школы был прикреплен точно такой же белый квадратик:
МИН НЕТ!
Леванда
Машина, свернув за угол, остановилась около старого дома исполкома.
За деревянной оградкой, в палисаднике, сидел на скамеечке часовой в пиджаке и мягкой шляпе. У крыльца виднелся белый плакатик с подписью все того же Леванды.