Страница 100 из 113
Старый органист стоял застыв, с воздетыми руками, точно надеялся удержать падающий купол. Оняле, изо всех сил вцепившись в платье Юлии, ревела во весь голос и, обливаясь слезами, целовала ее руки, а Юлия, стоя на коленях, торопливо целовала маленькие шершавые ладони Оняле и прижимала их к лицу, точно просила прощения…
Но вот шум начал стихать. Статуи святых, точно успокоившись, перестали качаться. Штукатурка перестала сыпаться, и люди почувствовали под ногами твердую землю.
И хотя они ничего не знали об исполнительном фельдфебеле, сумевшем взорвать лишь единственную небольшую авиабомбу, заложенную отдельно от других у самого входа в подвалы; хотя они ничего не знали о подкопе и перекушенном проводе, свисавшем сейчас над головой умирающего русского солдата Степана, — все почему-то поверили, что самое страшное уже позади…
Советские самоходки с пехотным десантом на броне, спустившись с Мельничного холма, вышли по шоссе на главную улицу и, с ходу выскочив на Соборную площадь, остановились: прямо у них на пути стоял весь измазанный в глине человек с измятым красным флагом в руках.
Офицер десантной роты спрыгнул на землю и пошел к нему навстречу.
— Да здравствует Армия Советская! — выкрикнул человек с флагом.
Офицер внимательно посмотрел на него и сказал:
— Спасибо! — и пожал ему руку. — Фашистов нет?
— Нет, — сказал человек. — Вот только этот костел минирован!
— Понятно, — кивнул офицер. — Саперы идут за нами.
Он заметил, что у высоких кованых дверей собора двое людей, тоже перепачканных в глине, возились с висячим замком.
— Там люди заперты, — объяснил человек с флагом.
— Ой, сволочь!.. — сморщился, как от боли, офицер и что-то крикнул своим солдатам. Автоматчик в развевающейся плащ-палатке, быстро перебирая кривоватыми ногами, взбежал по ступенькам и отстранил работавших у замка людей. Он стал боком к двери, наставил в упор ствол автомата и дал очередь, потом, с довольным видом наклонив голову, посмотрел на свою работу. Замка как не бывало.
Двое других солдат ухватились за ручки и распахнули обе створки тяжелых и высоких, как ворота, железных дверей.
В соборе стояла такая тишина, будто там не было ни души. Удивленно моргая и щурясь, солдаты остановились на пороге, вглядываясь в сумрак громадного сводчатого зала.
Один из солдат, неуверенно кашлянув, негромко сказал:
— Сколько ж тут людей-то!.. Выходи, братцы.
Ему никто не ответил, люди как будто даже дышать перестали, только смотрели, не веря чуду распахнувшихся дверей, за которыми открывалась вся освещенная солнцем площадь и красная звезда на броневой башне самоходки.
— Да что же это такое? — удивленно сказал солдат и повторил погромче: — Выход свободный, товарищи!.. — И невольно отпрянул назад, ошеломленный взрывом стенаний, громкого плача и восторженных восклицаний.
Толпа хлынула на площадь, теснясь, спотыкаясь и поднимая над головами детей.
Офицер подошел к носилкам, поставленным у боковой колонны собора. На носилках лежал человек, прикрытый испачканной в глине курткой. Сапоги, бинты на обеих руках — все было испачкано в глине, только бескровное спокойное лицо чисто вымыто.
— Это он? — спросил офицер и, обернувшись, вполголоса скомандовал: — Ярославцеву ко мне, бегом! — Потом неуверенно спросил: — А по-русски он понимает?
— Это русский солдат, — сказал человек.
— Слушай, солдат, — наклоняясь к самому лицу лежащего, заговорил офицер. — Ты меня слышишь? Все дело теперь в порядке. Понимаешь? Народ из церкви выходит… Ребятишек несут! Вот, прямо мимо тебя идут… Все хорошо! А?
Придерживая на боку сумку, подбежала девушка-санинструктор. Ничего не спрашивая, она отстегнула на сумке ремешок и отвернула край грязной куртки, укрывавшей солдата.
Степан лежал с закрытыми глазами. Он слышал, но уже не понимал того, что говорят вокруг, и только глаза сквозь плотно прикрытые веки еще чувствовали радость солнечного света.
Ярославцева опять бережно прикрыла его курткой и, выпрямившись, молча посмотрела в глаза офицеру.
— Ну, хоть что-нибудь попробуй, — умоляюще прошептал офицер.
— Нет, — одними губами, без звука, сказала девушка.
— Может быть, хоть укол какой-нибудь?
Девушка вздохнула и, не отвечая, медленно застегнула сумку.
Глава двадцать пятая
Потрепанный и простреленный трофейный пикап с круглыми пулевыми отверстиями в переднем стекле, отчаянно наклонившись набок, с плеском окунулся носом в залитый коричневой жижей кювет и, натужно взревев, выкарабкался наконец на асфальт шоссе.
Сидевший за рулем Валигура включил третью скорость и в изнеможении откинулся на спинку сиденья.
— Семь смертных грехов списывают на небесах тому шоферу, который проехал по такой дороге! — Не поворачивая головы, он покосился на Аляну, и та грустной улыбкой отозвалась на его шутку.
За исключением Матаса, никто из товарищей так горько не переживал гибель Степана, как Валигура. Эти двое могли позволить себе по-прежнему шутить с Аляной и говорить с ней о чем угодно, даже о Степане. Они имели на это право. Она знала, что они его любили.
Машина с равномерным гудением шла по шоссе, приближаясь к Ланкаю. Справа и слева убегала назад земля, исковерканная боями первых дней войны, а теперь покрытая дотами недавно прорванной немецкой оборонительной полосы.
Из-за поворота показалась голова колонны военных грузовиков. В них ровными рядами неподвижно сидели автоматчики в стальных касках.
Станкус, приподнявшись, что-то крикнул, чего они, вероятно, не успели расслышать. Зато на следующих машинах все обернулись заранее и, увидев в пикапе людей с косыми красными ленточками на шапках, замахали им руками.
Машины с солдатами, расплескивая отраженные в синих лужах белые облака, мчались по шоссе, и Аляна, привстав с сиденья, махала им платком, сорванным с головы. При встрече с каждой новой машиной, полной улыбающихся солдат, Аляну обдавала волна радости.
А когда шум промчавшейся колонны затих вдали, она подумала: «Боже мой, ведь это все-таки случилось! Я живу, а его нет. Он умер, а я продолжаю жить!» И она физически чувствовала, что все ее горе по-прежнему с ней. Конечно, это уже не то горе первых дней, когда хотелось разбить голову об стену, кричать и кусать пальцы, захлебнуться в слезах. Теперь это было злое и неотступное, но какое-то присмиревшее горе. «С таким же вот злым горем в сердце, — думала она, — сейчас, наверное, работают в обезлюдевших колхозах и кормят всю страну солдатские вдовы… И я должна жить, раз живут другие».
Она глядела на перелески и овраги, мимо которых бежала машина. Вот тут стояли и умирали в неравных пограничных боях солдаты сорок первого года. А теперь издалека, со всех концов страны, от Сталинграда и Москвы, волна за волной к ним на смену шел народ: их младшие и старшие братья, отцы…
Матас, потянувшись, коснулся плеча Аляны пачкой сигарет. Она обернулась, вытащила из пачки две штуки, одну взяла себе, а вторую раскурила и сунула в рот Валигуре, руки которого были заняты рулем. Станкус и старшина, сидевшие рядом с Матасом в кузове, тоже закурили, как всегда, все разом, и от одной спички. Аляна глубоко затягивалась, глухо покашливая с непривычки и стараясь вспомнить, о чем таком простом и верном она только что думала. Вся ее твердость, вся уверенность в своих силах вдруг схлынули с нее. Его больше нет. Он не придет никогда. Он умер в каком-то подземелье, и она не могла утешить его, хоть напоить, или погладить, или сказать ему на прощание… Что? Что-то самое важное, чего никогда не успеваешь сказать…
Валигура искоса тревожно поглядывал на нее. Вот этого выражения лица — напряженного, ожесточенно-окаменелого — он больше всего не любил…
Через несколько минут Валигура свернул на проселок и скоро по знаку Матаса затормозил. Выключив мотор, он с удивлением осмотрелся. Ни жилья, ни живой души! Ворота, наполовину поваленный забор да посреди двора, под сенью черных ветвей обугленного дерева, небольшой сарайчик.