Доверие

Он помолчал и продолжил не без запальчивости:

— Как чужие, со схожими взглядами в тех случаях, когда у нас или где-нибудь в мире происходит нечто чрезвычайное. Но, по правде говоря, и тут наши взгляды не всегда совпадают. Лина никогда уже не будет чувствовать себя со мной уверенно и непринужденно. И вот что я хочу еще тебе сказать, Боланд, наверно, мы совсем друг другу не подходим. Лина и я. Как нам казалось год назад. Что-то встало между нами. Возможно, тут моя вина, но все равно мы бы разошлись. Из-за какого-нибудь пустяка. И без моей вины. Не в этот раз, так в следующий. Лучше уж нам так и оставаться — врозь.

Боланд чувствовал, что Томас не расположен продолжать разговор на эту тему. И потому сухо сказал:

— Ладно, я передам куда следует твое заявление и рекомендацию. Думаю, все будет в порядке.

Дома, у фрау Эндерс, Томас объявил:

— Теперь я могу больше платить вам, может, вы сумеете обойтись без второго жильца. На эльбский завод я больше ездить не буду. А значит, мне Герлиху платить не придется. Это же временное было пристанище. На эльбском сейчас все равно полная неразбериха. Я даже не знаю, там ли еще мой профессор, Винкельфрид. Многих оттуда перевели, подозревают, что они участвовали в беспорядках. А кое-кто сам смылся. Я буду ходить только к Ридлю на вечерние курсы. И по вечерам мне придется много заниматься. Хорошо бы мне остаться одному в комнате.

Тони прислушалась. Она ела медленно. Рука ее лежала на столе. Глаза были опущены.

Томас, решив не откладывать дела в долгий ящик, сразу после смены поехал в Гранитц. Ридль посоветовал ему, пока еще не собралась вся группа, переговорить с преподавателем, который будет руководить его заочными занятиями.

Здесь я должен был жить, думал Томас, проходя мимо длинного кирпичного здания, видимо, Высшего технического училища.

И вдруг, словно кто-то крикнул ему: немедленно прекрати, слышишь! — Томас взял себя в руки. Ты что брюзжишь и злишься, точь-в-точь как Янауш. Ты же другой, ничего в тебе нет от Янауша, и никогда ты таким не будешь. Ты не жалок, не озлоблен, ты совсем другой.

В эти часы на улице и в училище народу было мало. Разыскивая комнату номер такой-то, он бегал вверх и вниз по лестницам и по коридорам. Изредка останавливался, прислушивался к неясному, доносившемуся из классов гулу, к молодому голосу, казавшемуся ему то нахальным, то слишком робким, к уверенному голосу преподавателя. Потом услышал обрывок объяснения, формулу, которую знал, обрывок ответа, не поймешь — решительного или робкого. Мысль, которую он высказал Боланду и которая в Гранитце вновь пришла ему на ум, когда он проходил мимо кирпичного здания, готова была вновь целиком завладеть им. Ему понадобилось недюжинное усилие, чтобы раз и навсегда от нее отделаться.

Тут в глаза ему бросился седоволосый юркий человек, тоже разыскивающий какую-то комнату. Когда он торопливо проходил мимо окна, затылок его взблескивал от солнечного света. Томасу этот человек вдруг показался знакомым, хотя он видел только его спину. В конце концов они остановились перед дверью, которую оба искали. И рассмеялись, узнав друг друга.

В приемной Томасу пришлось ждать. Рихард Хаген долго беседовал с Эвертом.

Эверт, правда, сразу же сказал, когда Томас наконец вошел к нему: «Да, Ридль говорил мне о вас», — но он был явно утомлен, голос его звучал устало, и глаза были усталые — от букв, цифр, от человеческих лиц.

Томаса приятно удивило, что Рихард Хаген дожидался его в приемной, чтобы вместе ехать домой. В купе он видел совсем рядом такие знакомые издали и такие чужие вблизи черты бледного лица. Рихард тоже внимательно смотрел на Томаса серо-голубыми глазами, с удивительно волевым взглядом. Никогда прежде Томас не думал, что такой взгляд может красить человека, до глубины души волновать того, кому он предназначен.

В пути Томас спросил:

— Ты тоже будешь учиться на заочном? И те же задания выполнять?

— Не совсем те, что ты. Но многие из них.

Услышав этот ответ, Томас рассказал ему:

— Когда Роберту Лозе, твоему другу, пришлось сдавать экзамены на курсы инструкторов — а как он на эти курсы стремился, — я дни и ночи просиживал с ним над книгами. Ему поначалу не разрешали стать тем, кем он хотел быть. Не знаю, Рихард, известно ли тебе, что многие наши ребята, отличные парни, с первых дней были с нами и понимали, как Роберт надрывается, обучая их среди хаоса и развалин, они-то и вступились за Роберта: да, этот должен стать учителем. Нам такой и нужен. Я сам тогда только кончил школу и старался помочь ему. Чтобы стать инструктором, Роберту много пришлось одолеть. Тебе тоже придется. Ты ведь давно школу кончил и многое перезабыл. Страшно даже подумать, что ты с тех пор перенес — нацистов, войну в Испании, концлагерь, все, что только может перенести человек. А теперь тебе придется школьную премудрость вспомнить.

Рихард рассмеялся.

— Не беда. Многое я еще помню.

— Ах, я и забыл, — воскликнул Томас, — что ты был лучшим учеником Вальдштейна. Я тоже его ученик. Роберт тебе это рассказывал?

— Да, — удивленно ответил Рихард. — А тебе Роберт рассказывал, что я был лучшим учеником?

— Нет, — отвечал Томас, — но я знаю, как тебя любил Вальдштейн. Знаю и то, что Роберт страдал от этого. И потому легко примирился с учителем-нацистом, тот его нахваливал, участвовал в их проказах, сам учил ребят разным каверзам. Выросши, они повторили их в жизни. И Роберт на долгое время стал, так сказать, твоим врагом. Вновь вы сошлись уже в Испании. Я знаю все, все.

Помолчав, он добавил:

— Сам Роберт мне мало что рассказывал. Я недавно прочитал книгу какого-то Герберта Мельцера.

— Как к тебе попала эта книга?

— В библиотеке взял. Ее уже всю истрепали. Хоть она там совсем недавно. Многие берут эту книгу. Обещают друг другу прочитать поскорей. Да оно и понятно, почему ее так много читают. Даже те, кто никогда книг в библиотеке не берет. Прослышали, что в ней про тебя написано. А кое-кто еще помнит Роберта. Да она всех за живое берет. Даже равнодушных, кто и странички-то в жизни не дочитал, а эта книга их согрела. Но и взбесились они из-за того, что не все в ней верно. Роберт, как тебе известно, вернулся и жил в Коссине у них на глазах. Мельцер, видно об этом не знал. У него Роберта схватили и расстреляли. Вот дотошные люди и злятся на Мельцера. Злятся-то злятся, а когда читали, их трясло от волнения. В жар и в холод бросало.

Роберт всегда любил работать с молодежью, подумал Рихард, потому что у самого в юности все шло вкривь и вкось. Об этом, конечно, в книге Мельцера не сказано ни слова. Ни слова не сказано и о его трудной, озлобленной, но в конце концов сбывшейся жизни. Да и не могло быть сказано. Откуда было знать об этом Герберту Мельцеру? Ведь о дальнейшем он и понятия не имел.

— А как ты считаешь, почему они злятся? И почему, как ты говоришь, их все-таки трясет от волнения, когда они ее читают?

— Они не привыкли к правдивым книгам. Это холодные, бездушные люди. Я же тебе сразу сказал. Они ни о чем не могут рассказать и не хотят, чтобы могли другие. Им подавай оттиск с их обыденной жизни, с повседневных мелочей. Но так как они каждый день видят тебя, то им становится ясно — многое в этой книге правда. Пусть не все в ней точно. Точно главное. А что ты скажешь о ней?

— Мне она понравилась, — отвечал Рихард. — Роберт Лозе прислал мне ее. Только взгрустнулось оттого, что в ней он гибнет.

— Да, грустно, но на это не сердишься. Мельцер, которого вы знали, описал смерть Роберта. А Роберт живет в полную силу и добился того, что хотел.

Они уже подъезжали к Нейштадту.

— Я спешу домой, — сказал Рихард. — Мы с тобой еще наговоримся, когда Эверт вызовет нас в Гранитц. Там всем заочникам объясняют не вполне понятный им материал. А может, мы еще до того кое-что с тобой обсудим. С глазу на глаз.

Дома Томас немало думал об этой встрече. Горечи он не испытывал и никогда больше не испытает. Если такой человек, как Рихард Хаген, собирается учиться на заочном, так ему, Томасу, уж конечно, сетовать не на что.