Доверие

Вскоре, однако, они потеряли работу. То ли владелец, обремененный долгами, закрыл свою фабрику, то ли просто выкинул обоих друзей, потому что они бесконечным чтением газет портили ему народ; так или иначе, в один прекрасный день оба очутились на улице.

Какое-то время Луиза таскала у хозяев куски для Мигелито и для его друга. Но скоро всем троим пришлось довольствоваться случайным заработком, Луизу тоже уволили, ее хозяин из деловых соображений переехал в Мехико.

Тогда Лоренцо, пристроившись в грузовик к знакомому шоферу, отправился искать удачи на северо-восток страны. И как в воду канул.

Мир опустел для Мигеля. Какое-то время была у него девушка, нежная и робкая, но уж очень недалекая. Будущего, такого заманчивого в мечтах Мигеля и Лоренцо, для нее не существовало, она мечтала разве что о ближайшем свидании или о порции мороженого.

Спустя много месяцев пришло письмо из Монтеррея. Мигель знал, что Монтеррей расположен почти у самой американской границы. Там Лоренцо устроился на работу с помощью двоюродного брата, давно жившего с семьей в этом городе. Он писал, что такого количества труб, такого шума и грохота он себе и представить не мог. Все время кажется, что над тобой громыхает гроза, а конца ей нет и не будет. Двоюродный брат определил его хоть и на тяжелую, но постоянную работу, здесь ведь строится много заводов. Надо и Мигелито поскорее приехать сюда.

Мигелито пообещал выслать приемной матери первое свое жалованье, чтобы она могла добраться к нему на автобусе. Сам же одолел весь путь, как пришлось, — где на попутных грузовиках, где на поезде, зайцем, где подработав на дорогу.

В один прекрасный день Мигель наконец встретился с другом. Видно, работа вконец измочалила Лоренцо, он отощал, весь как-то ссохся. Мигеля он сразу же устроил в прокатный цех, еще не совсем достроенный. Та работа, что, казалось, выжимала все соки из Лоренцо, сообщала Мигелю силы, спина его окрепла, плечи расправились. Но вскоре и Лоренцо стал набираться сил, повеселел, работа пришлась ему по душе, словно Мигелито уже самим своим присутствием помогал ему переносить все тяготы.

Свой первый заработок Мигель, как и обещал, послал матери. И, боясь, что ей не хватит на долгую дорогу, еще призанял у друга. Лоренцо чувствовал себя одиноким, чужим в болтливом семействе двоюродного брата. Он обрадовался старой Луизе, словно она и ему была приемной матерью. Да разве она и не была ею?

До сих пор Мигелито спал с Лоренцо на одной циновке. Теперь ему понадобился собственный угол. Лоренцо и тут подал добрый совет. К окраине города лепился поселок — лачуги из гофрированного железа, какая-нибудь из них всегда пустовала. Расположен поселок был, конечно, далеко от завода, но для начала и это было неплохо.

Так и Луиза считала. Надо было платить долги, прежде всего вернуть Лоренцо, затем соседям, которые дали им взаймы, хоть циновки и жаровню купить в железную конуру, за которую они тоже ведь платили. Вот Луизе каждый день и приходилось пешком идти весь неблизкий путь до завода, чтобы принести обед ребятам.

Они сели на свое обычное место, на камень возле ограды. Луиза постелила полотенце, разложила на нем еду: бобы, даже немного мяса, помидоры, лук, красный перец и тортильи. Обед ее выглядел аппетитно, празднично. Но они не накинулись на еду, а сначала, весело улыбаясь, внимательно все оглядели.

Когда они уже принялись за обед, из проходной завода вышли двое мужчин. Один что-то говорил по-английски, но, судя по виду, был мексиканцем, другой молча озирался вокруг. Взгляд его скользнул по полотенцу, на котором стоял обед, по изборожденному морщинами лицу старой женщины, напоминавшему увядший коричневый лист, по лицам юношей. При этом он невольно поймал взгляд Мигеля, открытый, сияющий.

— Представь себе, мама, — сказал Мигелито, посмотрев вслед тем двоим, что уже пересекли полоску земли между проходной и оградой и садились в машину. — Тот седой, малорослый, — мой новый директор.

— Он незадолго до тебя приехал, — добавил Лоренцо.

— Этот человек не мексиканец, — заметила Луиза, — он что, гринго?

— Нет, — ответил Лоренцо, — мой двоюродный брат знает, что он не только по-испански не говорит, но и по-английски не очень-то хорошо. Верно, приехал из какой-то далекой страны.

Какие у парня глаза, думал Берндт, интересно, что он такое? Что вообще здесь за люди? Я их не понимаю и языка их не понимаю.

Вид этих трех чужих ему людей, обедающих на земле, на полотенце, расстеленном вместо скатерти, почему-то сызнова пробудил в нем горькое чувство тоски по родине. А гордый взгляд юноши поразил его в самое сердце.

Этот парень у себя дома. У него есть свое место в жизни.

6

— Тебе не пройти, ловушка захлопнулась. Контроль свирепый, а сколько это продлится, никто не знает.

— Хочешь к своей Бригитте, топай в обход всего города. Мы уже половину пути отмахали. Да кончай ныть. Здесь, кажется, трамвай ходит. Люди же не напрасно ждут на остановке.

Коротышка, который спешил к Бригитте, не переставая хныкал:

— Раз уж мы туда добрались, лучше было мне остаться…

— Но ты не остался. Хочешь назад? Так я передам жене привет и всему семейству накажу, пусть собирают узлы. Идет?

— Все бы лучше. Раз уж оказались в Западном Берлине.

— Вздор, — буркнул первый, здоровенный, коренастый парень. — Не повезло нам. Нечего нюнить. Ловушка за нами захлопнулась. Хотим домой попасть, придется в обход шагать. Обдурили нас. И пальцем не шевельнули, чтобы помочь.

Коротышка канючил:

— Как же Рейнхард? Он остался.

Другие принялись его уговаривать:

— А дальше что? А Эльза? А его сыновья? За ним побегут? На крыльях, что ли, перелетят в Дортмунд или в Эссен? Может, перелетят, а может, и нет.

Обозленный коротышка тянул свое:

— Зазря мы здесь ждем. Даже трамвая зазря ждем.

Коренастый здоровяк, твердо решивший вернуться в Хеннигсдорф вместе с остальными, послал приятеля за пивом в ресторанчик напротив. Вокруг них на остановке теснились люди, ждали трамвая; надежды у них не было никакой, зато времени — до отвала. Коренастый, сам не зная почему, спросил чужого сухопарого парня, сидевшего скрестив ноги посреди случайного треугольника тени:

— Тоже назад подался, приятель?

Тот пристально глянул на него снизу вверх, уже второй раз. Первый колючий взгляд его холодных голубых глаз и вызвал коренастого на разговор.

— Никуда я не подался, — вяло ответил парень. — Я и трамвая больше не жду, смысла нет, живу возле Потсдама.

— Вот оно что, — сказал коренастый.

А сам подумал: так чего же ты расселся? Парень и правда вскочил куда живее, чем можно было ждать от него, и пошел по шоссе, словно решил: с богом.

Только в эту минуту он понял, что всего умнее не выходить за пределы зоны, раз уж он в ней застрял. Не нарываться на контроль, не рисковать. Все поуспокоится, и он мирно вернется в Западный Берлин. Где-то ведь надо переждать. Это как в грозу, гром уже вовсю гремит, а там, глядишь, опять прояснилось.

Люди на остановке — бунтовщики. В сумятице они добрались до Западного Берлина. Теперь им придется пешком тащиться в обход города на свои заводы. А у него, хоть ему назад и нет пути, здесь найдется убежище. Он давным-давно ничего не слыхал о матери, но надеялся, что она все еще живет в своем домишке на окраине Потсдама. Конечно, если красные ее оттуда не выставили. Да нет, она никому зла не делала, умела держать язык за зубами и быть незаметной… Год, нет, кажется, два года назад кто-то передал ему письмо, пусть, мол, напишет о себе: «Твоя любящая мама».

Шоссе тянулось вдаль. До чего же тихая здесь местность. Пожар пощадил поля, значит, хлеба скоро созреют. Яркой зеленью блестели незапыленные луга, там и сям скучливо желтел рапс. Он уже шел однажды этим путем, в последние дни войны, среди гула и грохота. Шел один. Сумел отделаться от попутчика, Отто Бентгейма. Чтобы пройти этим путем, он раздобыл полосатые арестантские штаны да изодранную куртку с красным треугольником политических заключенных, еще в поезде, а мертвеца они выкинули к другим мертвецам, лежавшим вдоль рельсов. Полосатые лохмотья он запихал в полевую сумку. Никому же не придет в голову засучивать ему рукава, руну искать.